Украина, 1930 г. Маленькая геологическая партия, где работает мой отец, передвигается от деревни к деревне. Партия развертывает буровую вышку и начинает бурение. Через месяц–другой вышка свертывается и начинается переезд на новое место.

Что искали такие партии, меня в ту пору не интересовало, но было очень интересно наблюдать за всем, что происходило на буровой. Мне было 6 лет и, конечно, все мои дни проходили на буровой. Я был там привычным предметом, как и пес, принадлежавший партии. Это были суровые годы, годы коллективизации и раскулачивания. Ходили слухи о бандах, которые появлялись то тут, то там. Ночи были тревожные, но днем все забывалось, особенно когда отец брал меня в свои поездки, из которых мы часто привозили арбузы, дыни, фрукты. Наконец, состоялось важное для меня событие. Меня определили в деревенскую школу.

Занятия в ней проходили в одном большом зале. Здесь сидели вместе и малыши и старшие. Учитель был один. Он был вооружен большой линейкой и переходил от группы к группе. Часто линейка опускалась на голову провинившегося, и раздавался знакомый звук, при котором все на минуту умолкали.

Хотя мне ни разу не доставалось, судьба моя, однако, была незавидная. Я был в школе тем гадким утенком, который всегда находится в таком обществе. Я был чужак, одинок и беззащитен.

Нужно пояснить, что мать моя была воспитана в зажиточной семье в Петрограде, где мой дед был известным адвокатом, и, поэтому, она одевала и воспитывала меня в привычном для нее стиле.

Я должен был носить короткие штанишки, чистую одежду и мой городской образ настолько был чужд деревенским пацанам, настолько был им непривычен и невыносим, что они видели во мне что-то такое, противное природе. Часто при виде меня они скандировали: “Паны, на двох одни штаны!”

Ну а, кроме того, что я был чужак, мой образ в их представлении носил и идеологическую окраску буржуа .Народ еще хорошо помнил Великую Социалистическую революцию, боровшуюся с буржуями.

Правда, меня не били, чего-то все же боялись, но остальное оружие применялось в полной мере.

Всего этого было достаточно, чтобы я возненавидел школу на всю жизнь.

Это было самое главное, а может быть и единственное, что я унес из этой деревенской 4-летней школы

Наши путешествия по Украине кончились, когда отец нашел работу в маленьком городишке, который назывался Александрия. Здесь продолжалась моя учеба в школе, но обстановка была уже другая. Все мы были городские и я не так выделялся своим гнусным видом, и ходил на равных.

Вот здесь, в Александрии, и настиг нас знаменитый голод 1933 г., от которого погибли на Украине миллионы людей.

Отец получал, как служащий хлебный паек. На него существовала вся семья: отец, мать, бабушка и я с сестрой. Я не знаю, как боролись мои родители, чтобы наша семья выжила, но помню, что голод был страшный. На улице встречались опухшие от голода люди. Помню рассказы о том, что на базарах были случай торговли человеческим мясом.

Однажды я попал в компанию таких же, как и я пацанов, которые занимались воровством подсолнечного масла на маслозаводе. Способ был простой. Во дворе завода стояли пустые бочки из-под масла. На дне в них скапливались остатки масла, за ними мы и охотились. У каждого была бутылка, проволока и тряпка, привязанная к проволоке. Нужно было выбрать момент, когда на дворе не было рабочих и пробраться к бочкам, опустить в отверстие свою проволоку и, если повезло, выдавить то масло, которое попало на тряпку, в бутылку. Возможно, это была какая-то помощь семье в борьбе за выживание.

Однажды мать послала меня с хлебной карточкой в магазин за хлебом. Магазин находился на базаре. Получив пайку хлеба я зажал ее под рукой, а маленький довесочек принялся есть на ходу.

Вдруг что-то мелькнуло перед моими глазами, и чья-то рука выхватила у меня изо рта тот кусочек хлеба, который я ел.

Я увидел большого мужика, убегающего от меня и запихивающего в свой рот мой кусочек хлеба.

Пайка хлеба осталась со мной. Бедняга видел лишь мой рот, он был заворожен зрелищем еды. Это был сам голод, и я его запомнил тоже навсегда.

Вспоминаются жаркие и пыльные улицы Александрии, одноэтажные дома и главная улица, мощеная булыжниками.

И чудо — в центре города огромная реклама кино, и сам кинотеатр с рекламными фотографиями на витринах, с выходящими после сеанса толпой людей. Это было немое кино, но в наших глазах это было чудо.

Почти никому из бродивших вокруг пацанов не доводилось побывать там. Но слухи об этом чуде будоражили нас.

В то время на экране шли американские приключенческие фильмы, а иногда появлялись и советские. Один из них назывался “Бабушка № 99”; другой — “Красные дьяволята”. Купить билет никто из нас не мог, надежды на родных не было.

Днями мы околачивались у кинотеатра, иногда кто-нибудь дымил найденным окурком, остальные зажигали по очереди спички и втягивали в себя дым, газ от ее горения.

Но, вот, однажды, когда мы, как всегда, безнадежно глазели на кинотеатр, к нам подошел человек и протянул два билета. Один достался мне, а другой моему приятелю. Кто был этот добрый человек, я не знаю, но то, что мы увидели на экране, потрясло нас.

Некоторое время мы оставались центром внимания пацанов. Они бесконечно слушали наши пересказы.

Наша слава померкла после того, как один герой сумел проникнуть в зал без билета.

Примерно в это время я прочитал свою первую книгу. Это доказывает, что я в ту пору все же умел читать.

Через некоторое время в жизни нашей семьи наметились изменения.

Однажды отец вернулся с работы взволнованный и долго шептался о чем-то с мамой. Я весь превратился в слух, но только понял, что отец встретил какого-то человека на улице, от которого нужно прятаться.

Через несколько дней отец исчез. Мать сказала, что папа уехал и потом заберет нас. Я понял, что случилось что-то такое, от чего зависела наша жизнь.

Почему отец и мать так испугались этого человека, я не знал. Это была первая семейная тайна, с которой я столкнулся.

Через некоторое время мы переехали в другой город, который назывался Кривой Рог. Отец нашел здесь работу и снял квартиру на окраине города, которая называлась Черногорка. Еще дальше была Красногорска. За ней лежали глубокие карьеры. Вокруг были шахты, где добывали железную руду. Город был покрыт красной пылью, по цвету добываемой и перерабатываемой руды.

Школа моя оказалась на другом конце города. Приходилось выходить очень рано, чтобы успеть к началу занятий.Но строился трамвай.

Летом главным занятием местных пацанов был поиск динамита в старых карьерах. Туда высыпали породу и с ней попадали не взорвавшиеся заряды. Не было пацана, который не имел бы в кармане кусочек динамита. Каждый имел молоток. Если кусочек динамита размазать по камню и ударить по нему молотком — раздавался очень громкий выстрел. И этим наше общество занималось постоянно. И к вечеру в ушах звенело.

Футбол, в который мы играли тряпочным мячем, запуск змеев также были любимым занятием.

Несколько раз за лето мы воевали. Для этого на поле, у заброшенных карьеров, собиралось до сотни пацанов разного возраста. Были и большие ребята.

Из-за фабрики по узкому переходу на поле с другой стороны выходили наши противники, живущие в другом районе города. Оружием были камни, рогатки, пращи, самодельные самопалы.

Конечно, готовили и возглавляли войну старшие ребята.

Война заключалась в том, что мы дразнили друг друга, бросали камни, затем какая-то сторона бросалась в атаку. Каждый старался показать свою храбрость. Я не отличался большой силой но, помню, однажды, распираемый желанием показать свою храбрость, бросился один на толпу противников с камнем в руке, увертываясь от камней, которые летели в меня.

К моему изумлению толпа пацанов противника кинулась убегать, а за мной уже бежали наши.

Я помню, какой подъем духа и гордость я испытал от того, что меня испугались и бросились удирать.

Потом, на фронте, мне иногда приходилось видеть подобные примеры. Чтобы обратить в бегство массу людей нужно, конечно, проявить храбрость, испугать, чтобы побежал один, другой, а за ними, часто бывало, побегут и остальные. Так возникала паника и бегство. Попадал в подобную ситуацию и я сам.

Большим событием для меня был приезд моего двоюродного брата Бориса. Он был уже взрослый. Приехал он с необычным подарком — настоящей малокалиберной винтовкой, которая называлась “монтекристо”, и патронами к ней.

Пострелять я не успел, так как отец сказал, что затвор неисправен, и нужно отдать его в ремонт. Понятно, что затвора я никогда не видел больше, но “монтекристо” долго хранил.

Любимой нашей порой была и зима. Все мы были на коньках. Популярным нашим занятием было зацепиться крючком за кузов машины и мчаться за ней.

Катались мы и на речке. Однажды лед не выдержал и я, не умея плавать, оказался в воде. Помню, как ломался лед, за который я хватался, но все же я сумел выбраться на сушу.

Зимой с пуском трамвая в школу я ездил сзади “на колбасе”, так как на билет никогда не было денег.

Днепр у Киева делит город на высокую, гористую часть правого берега и низкую левобережную.

С высоты правого берега Днепра на многие километры, до самого горизонта, просматривается низкий, равнинный левый берег, летом с зелеными рощами и одноэтажными домиками Предмостной слободки.

Еще дальше местами проблескивают воды Русановки, а за ней лежит Никольская слободка.

Сюда, в Киев в 1935 году был по службе переведен мой отец. Мы поселились на Никольской слободке. От Подола вдоль Днепра шла трамвайная линия и, перейдя мост, через обе слободки, уходила на Дарницу.

Весной Предмостная слободка превращалась в Венецию. Днепр, разливаясь, затапливал все вокруг. Лишь насыпь трамвайной линии, да отдельные возвышенные места оставались незатапливаемыми.

Никольская слободка лежала дальше и выше, и наводнение ей не угрожало. Наш дом стоял на улице последним.

Перед домом раскинулась большая поляна, на которой группами росли огромные старые сосны. Далее простирались песчаные холмы, местами поросшие лозой. А еще дальше начинался хвойный лес, тянувшиеся по обе стороны трамвайной линии до самой Дарницы.

Здесь, в этих местах, проходило мое детство, и начиналась юность. Здесь я нашел своих самых близких друзей, с которыми не разлучался до самой войны.

Их было трое: Игорь Марареску и Шура Чубенко были старше меня на год, а Слава Мизько младше меня на год. Мне же тогда было 12 лет.

Казалось, сама судьба рассчитала, что через 5 лет мы будем готовы стать участниками грандиозной бойни второй мировой войны, и терпеливо ждала своего часа.

Игорь был крепким, атлетически сложенным мальчиком, самым знающим из нас и потому самым авторитетным.

Отец Игоря занимал какую-то большую должность в Киеве и редко бывал дома. Мать работала и приезжала домой поздно. Целыми днями квартира была в нашем распоряжении.

Дома у Игоря нашлось многое, что вызвало наш огромный интерес. Сначала это была большая библиотека с книгами, в кожаном переплете были тома истории Отечественной войны 1812 года дореволюционного издания. Там были красивые красочные иллюстрации, посвященные героям войны, форме русских и французских полков, описание сражений.

Затем Игорь показал нам награды отца за гражданскую войну, где его отец командовал полком у знаменитого героя воины комбрига Котовского. Это был орден “Красное Знамя”, револьвер “наган” и охотничье ружье “брау-
нинг” — именное оружие, которым был награжден отец. Постепенно от разглядывания иллюстраций мы перешли к чтению, а потом под руководством Игоря разыгрывали описанные сражения.

Однако большую часть нашего времени мы проводили на улице.

Поляна перед домом была нашим футбольным полем, а песчаные дюны и лес — любимым местом для наших военных игр. Все дни летом мы проводили на речке. Мы стали хорошими пловцами и могли свободно переплыть Днепр. Зимой нашим увлечением были лыжи.

Игорь много читал и под его влиянием стал читать и я.

Школа и друзья забирали много времени, и для чтения художественной литература его оставалось мало. Но я нашел способ, как увеличить его.

Я стал читать художественную литературу на уроках. Я читал все подряд на русском или украинском языке, лишь бы в книге была романтика и приключения. Я погружался в жизнь моих героев и вместе с ними переживал все, что случалось с ними.

Неминуемым результатом было снижение уровня успеваемости. Правда, изучая в школе украинский и русский язык, и не зная ни единого правила грамматики, я писал диктанты лучше всех в классе.

Только благодаря исключительной строгости учителя математики я признавал его предмет.

Отец часто бывал недоволен моею учебой и мне попало от него. Понимая, что отец прав, я не мог ничего поделать с этим своим пристрастием. Мне нужна была еще другая жизнь, увлекательная и необыкновенная, насыщенная опасностями и приключениями. Я находил ее в книгах.

Пришло время рассказать о моей семье. Провидению было угодно определить ей необычную судьбу и назначить каждому ее члену свей путь в жизни, полный опасностей и неожиданностей.

Отец происходил из простой, но зажиточной украинской семьи, издавна проживавшей в городе Конотопе. Революция оборвала учебу отца в Петербургском университете. Благодаря той же революции семья его , как и многие другие, потеряла то небольшое дело, которое обеспечивало пропитание и жизнь. Это была маленькая лавка, в которой мой дед торговал хозяйственными товарами: керосином, хомутами, дегтем, гвоздями и т.п Революция отнесла его к эксплуататорам и отобрала собственность. Два его сына покинули дом эксплуататора и отправились искать свою долю Переменив несколько профессий, отец начал работать в поисковых геологических партиях..

Мать родилась в Вильнюсе, в культурной и состоятельной семье адвоката. В жилах ее смешалась кровь поляков, эстонцев и даже шведов. Может быть, это определило ее характер, очень заметно отличающийся от отцовского. Она любила бывать в обществе, любила искусство, театр и сама прекрасно пела и рисовала.

Жизнь семьи была похожа на жизнь большинства таких же трудовых и довольно бедных семей. Тогда еще жила традиция дореволюционного времени, когда в семье работал только отец. Иногда привычная, трудовая жизнь требовала разрядки, и тогда по какому-то случаю устраивали вечеринку “в складчину”. Гости танцевали под патефон, пели модные тогда романсы под гитару и веселились.

Иногда к нам приезжала бабушкам и ее брат, которого мы звали дядя Саша. Огромного роста, стройный, седовласый, он, по осанке и одежде выглядел у нас аристократом. Но, если хорошо присмотреться, можно было заметить аккуратную штопку на рукаве костюма, старенькие, но очень начищенные туфли.

Бабушка неплохо шила и перешивала и на меня отцовскую одежду. А вдвоем с матерью они пекли прекрасные пирожки.

Как-то незаметно подрастала и моя сестренка Люда. Она становилась симпатичной белокурой девочкой, и у нее уже был заметен характер. Она проявляла принципиальность, и у нее было обостренное чувство справедливости. Училась она лучше меня и в классе бывала лидером.

Став старше, мы стали замечать какую-то тревогу у взрослых. Часто возникал слух, что кого-то на нашей улице забрали ночью. Иногда это был отец знакомого мальчика. Исчез бывавший у нас на вечеринках военный, младший лейтенант МПВО. Его арестовали.

Перестал приезжать к нам дядя Саша. Много лет спустя я узнал, что он был арестован. Мы знали, что за этим стоит ГПУ, и имя это обычно произносилось шепотом.

Пришла беда и в дом Игоря. Ночью в дверь постучали. На вопрос: “Кто?”, ответили коротко: “ГПУ”. Отец Игоря был арестован. Всю ночь в квартире шел обыск. Много лет спустя стало известно, что отец был расстрелян. После смерти Сталина он был реабилитирован. Таким образом, Игорь стал сыном “врага народа”. Были случаи, когда дети под давлением “общественности” отказывались от своих отцов. Игорь не отказался, но случившееся сказалось на всей его жизни.

По мере нашего взросления постепенно стали у нас проявляться и другие интересы.

Шура Чубенко стал все свое свободное время проводить в форпосте (Дом пионеров), где он занимался в мотокружке. Окончив школу, он поступил в Полтавское автомобильное военное училище.

Я мечтал стать моряком и вместе с Игорем поступил в детскую военно-морскую школу. Всю зиму мы после школы ездили на занятия в дом пионеров, а летом нам обещали морскую практику.

Но получилось все по-другому. К нам в класс пришел новый ученик. Он сел на мою парту и я заметил, что на уроках он читает и рисует радиосхемы. Нужно сказать, что в то время приемников ни у кого еще не было. Только радиолюбители-конструкторы делали для себя радиоприемники. Миша был уже опытным радиолюбителем и, когда он показал мне свой радиоприемник, я загорелся желанием сделать и себе такой же. Я взялся за радиотехнику, за справочники, за электротехнику и стал работать над своим приемником. Трудности заключались в том, что все детали нужно было делать своими руками. Мой приемник заработал сразу и по вечерам я стал слушать многие европейские радиостанции, слушать музыку, джаз который был у нас под запретом.. Это определило мою судьбу. Я решил после окончания школы поступать в Киевское военное училище связи.

А у Игоря не ладились дела в школе. Он стал пропускать занятия, а потом и вообще бросил школу. Это случилось, когда я был уже в 9 классе.

Однажды на нашей центральной улице я увидал огромного пса. Таких на слободке я не видел. От пса мое внимание переместилось на его хозяйку. Она оказалась очень симпатичной блондинкой лет 18-19. Ее я раньше тоже не видел в наших краях. Через несколько дней она опять попалась мне на глаза, но кроме пса с ней был Игорь. С этого времени они всегда ходили втроем, и Игорь днями стал пропадать у Аллочки, так звали хозяйку пса.

Как-то и я был приглашен в дом Аллы. Мы начали играть в карты, а потом хозяйка предложила новую игру, которая называлась флирт. Эта игра и сама Алла своим манерами и поведением привела меня в такое смущение, что я не знал куда деваться.

Потом я понял, что Аллочка, будучи старше меня на несколько лет и имея достаточный опыт, просто смеялась над моей робостью и неопытностью. Больше я там не появлялся, а Игорь стал пропадать у Аллы больше чем дома.

Стал проявлять себя поклонником девичьих сердец и Славка. Весельчак и гитарист, он стал желанным гостем компаний, члены которых имели обыкновение по вечерам гулять по нашему слободскому “бродвею”.

Моя первая любовь вспыхнула на речке, где мы купались. Во время игры я нечаянно обнял одну из девочек. Для нее это тоже не прошло бесследно. Но мои романы были слишком невинны и потому, очевидно, краткосрочны.

Так заканчивалась, едва начавшись, наша короткая юность. Мы были уже достаточно взрослыми, чтобы видеть, как разгорается пожар войны в Европе и понимать, что скоро он достигнет и нашего края.

Весной 1941 года уже все чувствовали, что война не за горами, она уже на пороге. До начала ее оставалось несколько месяцев.

Еще никто не знал, что на реке Прут в 1944 году будет убит танкист- офицер,фамилия которого Чубенко Александр.

Еще никто не знал, что в Чехословакии, в горах Высокие Татры в партизанах погибнет Славка Мизько.

Еще никто не знал, что прошедший горнила войны и чудом оставшийся живым Игорь Марареску будет отправлен на 10 лет в один из Колымских лагерей ГУЛАГ.

Но это уже другие истории, которые закончились вместе с жизнью их героев и о которых рассказывать уже некому.

Утро 22 июня 1941 года в Киеве было безоблачным. Яркое летнее солнце предвещало жаркую погоду.

Я сидел на крыльце дома и перебирал в уме события недавнего времени. Главным событием, конечно, было мое поступление в военное училище. Удивительно гладко прошло самое трудное — сдача экзаменов. Приятно было ходить по городу, сознавая, что я уже не ученик школы, а курсант военного училища. Я ощущал себя уже военным и ждал, что окружающие тоже это чувствуют, хотя бы по моей бритой голове. Мне хотелось увидеть, как будут реагировать мои одноклассницы на это, почти героическое событие. Наверное, кое-кто будет упрекать себя, что мало обращал на меня внимания ранее. Нужно не забыть, что на 18.00 я назначил свидание однокласснице Катьке Середе. Правда, моего сердца она не трогала, но было интересно увидеть хотя бы ее реакцию на мое превращение. Денек сегодня будет жарким и после завтрака нужно зайти за Игорем и пойти на Русановку купаться.

В училище я должен прибыть 1 сентября, а впереди целое лето и масса удовольствии. Жизнь казалась такой прекрасной...

Мои мысли были прерваны гулом пролетающих самолетов. Высоко в небе с востока на запад шли два самолета. Ничего особенного в этом не было, если бы не маленькие облачка, вспыхивающие и исчезающие вблизи самолетов. Я уже понял, что это разрывы зенитных снарядов. Двум зевакам, стоявшим возле крыльца и так же глазевшим на небо, я с видом профессионала, объяснил, что это наш министр обороны маршал Тимошенко учит летчиков в условиях, приближенных к боевым.

Об этом новом методе обучать тому, что нужно на войне и действовать в условиях приближенным к боевым, я прочитал недавно в газете. Зеваки кивнули головой, мол, сами знаем, а я пошел в дом завтракать.

Мать уже готовила чай, а я включил радиоприемник. Передавали марши, но подходило время передачи известий. Наконец подошло время известий, но марши все продолжались. Это было что-то новое. Завтрак прошел под музыку маршей, и по-прежнему никаких известий не было.

Подошла мать, протянула деньги и сказала: “Иди за хлебом”. В магазине очередь оказалась несколько большей, чем обычно. Стоя в очереди, я вдруг услышал отрывки разговора, да меня долетели слова: “немцы... подходят к Ровно...”

Я сопоставил эти слова и необычные события утра и вдруг почувствовал какую-то тревогу, купив хлеб побежал домой. По радио передавали те же марши.

Вдруг за окном, на улице послышался крик. Бежала мать Шуры Чубенко, плакала и громко кричала: “Война…война…”.

В 11 часов радио сообщило, что будет передано важное сообщение. Выступил министр иностранные дел Молотов, который сообщил о том, что немецкие войска перешли нашу границу, идут бои, а самолеты фашистов бомбили многие наши города, в том числе Киев значит, действительно ,началась война, а самолеты, которые я видел были немецкие

Мать обняла меня и заплакала. “Какое горе!” — сказала она. Пришел Игорь, а потом приехал отец, и мы сели за стол. Первый раз в моей жизни отец налил мою рюмку, тем самым, показывая, что отныне он считает меня взрослым.

Не помню, о чем мы говорили за столом. Больше молчали. Каждый был подавлен известием о войне и находился во власти своих невеселых мыслей. Было ясно, что наша привычная, размеренная жизнь закончилась, что наступают новые грозные времена. Что готовит нам судьба?

Я думал, что мне 17 лет, и я первым покидаю родной дом, в котором прошло мое детство, и с которым было связано так много хорошего, незабываемого. Я думал, что отцу уже за 40, но и его могут призвать, Если это случится, мать и сестра останутся одни. Как они будут жить? Ведь Люде еще только 14, а мать не имеет никакой профессии.

Под вечер мы с Игорем сидели на крыльце дома и ждали посыльного из училища. Наконец мы увидели солдата, который шел и смотрел на номера домов. В повестке, которую я получил, было сказано, что завтра в 8.00 я должен прибыть в училище.

Спать не хотелось, и почти до утра мы с Игорем о чем-то говорили, не представляя себе, что готовит нам неведомое будущее. Конечно, мы не ждали от него ничего хорошего, но никому из нас не могло прийти в голову всего того, что случилось со всеми нами. Игорь, будучи старше меня на год, вскоре тоже должен будет уходить в армию по мобилизации.

Наступило утро. Перед тем, как уйти, я тихонько снял с руки часы — подарок отца, и положил их на комод. Я думал, что иду на войну, и меня могут убить, и будет жаль, если такая ценность, как “кировские” часы пропадут.

Прощание наше было коротким. Я обнял всех по очереди и под звуки сирен двинулся в путь. Обернувшись, еще долго я видел фигурки моих родных, Игоря, смотревших мне вслед.

Во дворе училища группами стояли, сидели, прогуливались будущие курсанты-киевляне. Пока все они были мало похожи друг на друга. В разной одежде, разного роста и сложения, разного воспитания, со своими представлениями о жизни, со своим опытом и привычками. Общим было только недавнее школьное прошлое, зеленая юность и привычка к относительной свободе в своих поступках, действиях, манере поведения. Впереди было туманное будущее, которое рисовалось в виде двух кубиков на петлицах лейтенантов. Но за этим была суровая армейская школа с ее дисциплиной, беспрекословным повиновением каждому, у кого на петлицах красовался хоть самый малый знак, обозначающий звание.

Многое, к чему мы привыкли дома и в школе, будет безжалостно выбито из нас нашими суровыми воспитателями. Постепенно, но много быстрее чем за прошедшие 10 лет нашего воспитания, по мере нашего перевоспитания, мы привыкнем к тому, как важна заправка коек, начищенные сапоги, точное следование раз и навсегда заведенному распорядку дня. Мы привыкнем к муштре и постоянным придиркам, физическим перегрузкам, к холоду и жаре, забудем о свободе, о личности.

Но все мы стали курсантами по доброй воле и должны привыкнуть ко всему этому, что называется воинским воспитанием. Со временем мы даже станем понимать, что все это было необходимо, чтобы быть готовым к той жизни, которой мы себя посвятили. Скоро у каждого появятся друзья, исчезнет чувство одиночества, но появится чувство коллектива. Появятся разные хитрости и уловки, немного облегчающие жизнь, находчивость, помогающая избегать наказания. Но появятся также опыт и ответственность, физическая выносливость, сила и ловкость. Обо всем этом мы узнаем потом.

Подошло несколько молодых лейтенантов, зачитали списки, и старшины увели нас в баню. Именно с нее начинается воинская служба.

Через час все переменилось. Куда-то исчезли гражданские подростки, вокруг были только военные.

В казарме стояли койки, выровненные под линейку, и нам показали, как их заправлять. Оказалось, что это далеко не просто. Малейший дефект в заправке моментально обнаруживался, а виновник строго наказывался. Лишь потом, с приходом опыта мы поняли, в чем дело. Каждый опытный командир или поверяющий, по заправке коек, по выполнению команды “Подъем”, мог сразу определить состояние дисциплины, требовательность командного состава, а в развитии этого дойти до оценки уровня боевой подготовки в роте. А, пройдя по нескольким ротам, сразу определить какая рота лучше.

Старшина нашей роты, который выдавал нам обмундирование в бане, показался мне мрачным человеком, цыганской наружности, лет 30. Я заметил, что во многих словах у неге выскакивает лишняя буква или, точнее, звук “х”. Например, он вместо “смирно” говорил “смихрно”. Это было смешно, но авторитет старшины был выше этого.

После построения в роте, я решил зайти к нему в каптерку, чтобы обменять оказавшиеся тесными сапоги. Дело казалось простым, и я смело направился в каптерку, держа в одной руке сапоги. Я открыл дверь, и только начал говорить, что хочу обменять сапоги, как меня прервал не крик, а громкие рык: “Крухгом, шагом марш!”

Крик и разъяренное лицо старшины очень ясно говорили, что я совершил если не измену Родине, то тягчайшее воинское преступление. Спешно выполнив команду, я подождал, не выскочит ли старшина за мною. Но было тихо. Постепенно я успокоился и стал думать, что же такого я совершил, что так разгневал старшину. Наконец я догадался, что поперся с сапогами не постучав в дверь, как это полагалось воспитанному человеку. Сапоги были маловаты, и деться мне было некуда.

Я опять подошел к двери и постучал. Послышалось: “Войдите!” Открыв дверь, я снова начал свое об обмене сапог.

Все повторилось в точности, и я оказался за дверью. Положение мое становилось серьезным. Сапоги нужно было менять, но была какая-то загвоздка в поведении старшины.

На мое счастье появился какой-то сержант, и я попросил объяснить мне, как я должен обменять сапоги. С тех пор я на всю жизнь запомнил, что у старшего по званию прежде, чем обратиться, нужно спросить разрешение на это. Дальше все было просто. Это был мой первый урок воинского воспитания.

Следующий день начался учебой. Мы уже знали своих командиров взводов. Это были лейтенанты последнего выпуска, оставленные в училище. Все они были в новеньком обмундировании, молодые, сильные и очень строгие. Им не терпелось покомандовать и почувствовать, что кончилось уже то время, когда они сами тянули нашу лямку. Теперь они командиры-единоначальники, они хорошо подготовлены и горят желанием, не давая спуску, учить, нас всему, что знают и умеют сами.

Занятия начались со строевой подготовки. Здесь мы познакомились и с нашим командиром роты — маленьким, тощим капитаном, выглядевшим совсем не так внушительно, как его бравые лейтенанты.

В жизнь вошел твердый распорядок дня, ломая наши привычки и нашу неорганизованность. Больше всего мучили бесконечные построения. Их стало еще больше, когда из старослужащих-курсантов были назначены младшие командиры. Они моментально ликвидировали те жалкие остатки свободы, которые еще оставались.

Одно всех нас очень утешало — это обеды. Таких вкусных блюд, и таких порций многим из нас не приходилось видеть. Кормили здесь по-царски.

Поднялось наше настроение и тогда, когда нас провели по учебным классам и показали учебно-материальную базу. В многочисленных классах шеренгами стояли буквопечатающие телеграфные аппараты — “советские телетайпы”, сверкающие ряды аппаратов Морзе немецкого производства, лаборатории с техникой, библиотеки, парки машин со специальной техникой и даже конюшни с откормленными лошадьми.

Скоро нам пришлось пройти еще одно испытание. Нашему батальону была поставлена задача разгрузить две баржи со шпалами на пристани. Таких физических нагрузок нам еще не приходилось испытывать. После 6 часов работы силы были у всех на исходе, когда, наконец, прозвучала команда на построение, для возвращения в училище.

Возвращались в училище под звуки сирен и стрельбу зенитных пушек. Город бомбили, падали осколки разорвавшихся зенитных снарядов. Еще раз мы ощутили, что идет война, о которой доходила лишь скудная информация из сводок информбюро.

Был наложен запрет на свидания с родителями, и все курсанты-киевляне беспокоились о судьбе своих оставленных семей. Настроение, у всех было невеселое, но постепенно появлялись друзья, приятели и чувство одиночества понемногу ослабевало.

Наступил день, когда нам выдали оружие, противогаз, ружприбор, два подсумка для патронов и по 90 патронов, немецкий ранец из телячьей кожи с шерстью, флягу и малую саперную лопатку. С этих пор на все занятия и даже в столовую мы ходили в полной боевой амуниции, но винтовку оставляли в пирамиде в казарме, а ранцы вешали на спинки кроватей. Было неудобно носить все это, но никто из нас не знал, как близко уже подошли немцы к Киеву.

На следующий день после выдачи оружия нам выдали медальоны. Внутрь пластмассового патрончика с завинчивающейся крышкой мы должны были положить листок, на котором была написана фамилия и домашний адрес. Никто не объяснил, для чего нужен медальон, но приказано было носить его постоянно в специальном карманчике брюк. Вопросов никто не задал.

В полном боевом снаряжении училище выстроено на плацу. Наши ранцы загружены до предела. Приходится напрягаться, чтобы не согнуться. Вдобавок идет дождь и скатка шинели, пристроченная к ранцу, постепенно намокает, увеличивая тяжесть.

Ждем начальства. Наконец начальник училища полковник Орловский объявляет, что училище совершает марш в свои летние лагеря в Бровары. Маршрут нашего следования проходит через мою Никольскую слободку. Вспыхивает надежда забежать на минуту домой, но быстро гаснет, когда командир роты объявляет, что покидать строй никому разрешено не будет. Училище вытянулось в походную колонну, и начался марш. Идти было трудно с первого километра, и мы крепились изо всех наших 17-летних сил, чтобы сохранять равнение и не отставать.

Наконец показалась моя Никольская слободка, и вскоре осталась позади. Было горько не душе, а шоссе неотвратимо уводило меня все дальше и дальше от дома. До Броваров — 12 километров.

Постепенно появились отстающие, их подгоняли командиры. Наконец, старослужащим, которые были крепче нас - вчерашних школьников, было разрешено у самых слабых забрать часть экипировки, чтобы облегчить их. Совсем ослабевших садили на сзади идущие повозки с имуществом. Наш первый марш показался нам очень трудным.

Наконец, вошли в лес, перестали поглядывать не небо, где в любую минуту могли показаться самолеты противника. Лесная дорога ведет в наши лагеря, конечную цель нашего марша.

Иногда нас обгоняют запыленные мотоциклисты, машины. Встретился указатель с буквами “ПС”, мы еще не знали тогда, что “ПС” — это пункт сбора донесений, элемент узла связи командною пункта. На следующий день мы уже знали, что здесь, в лесу развернут командный пункт Юго-западного фронта, и мы являемся его прикрытием.

Наши учебные летние лагеря прекрасно оборудованы. Ровными шеренгами стоят гнезда для наших палаток, в стороне видны летние классы, спортплощадки, библиотеки, столовые, а дальше расположился стадион, стрельбище, инженерный городок, тактические поля и все, что нужно для учебы.

Занятия начались уже на другой день в поле. Отрабатывалась тема “Солдат в обороне”.

К месту занятий с полной боевой выкладкой совершаем марш-бросок. Шесть часов под жарким июльским солнцем и марш-бросок обратно, в лагерь.

Занятия идут день за днем, непрерывно, тема обороны сменяется темой “Солдат в наступлении”.

Ее сменяет тема “Инженерное оборудование местности”, потом — “Преодоление препятствии на поле боя”, “Борьба с танками противника”.

Проходит время, и наши гимнастерки покрываются коркой пота. Все как-то почернели и уже не напоминают школьников. Мы постепенно становились солдатами.

Никто из нас тогда не знал, что немцы находились уже в 20 километрах от Киева, что уже принято решение бросить на оборону Киева 1 и 2 киевские артиллерийские училища.

Однажды мы услыхали разрывы бомб где-то в лесу, в направлении штаба фронта.

Через день было приказано свернуть палатки, мы оставляли наш чудо-лагерь.

Теперь наши палатки стоят замаскированные в лесу в двух-трех километрах от базового лагеря. Опять идут полевые занятия, ночью ходим в полевой караул.

Команда “Подъем, боевая тревога” раздалась ночью. Затем последовала непонятная и неуставная команда “Повязать левую руку белым полотенцем”.

Командир роты поставил задачу: уничтожить немецких десантников-парашютистов, одетых в советскую военную форму.

Справа от нас действует 1-е Кавалерийское киевское училище. Развернувшись в цепь, мы начали проческу леса. Начинался рассвет.

Через некоторое время раздались выстрелы, откуда-то справа ударил пулемет. Мы отвечали на вспышки выстрелов. Иногда посвистывают пули, но главный бой шел где-то справа. Наконец, нас останавливают, строят в колонну, и мы возвращаемся в лагерь, а в лесу остается одна из рот нашего батальона

.

Уже несколько дней команда курсантов ездят в Киев, в училище. Потихоньку говорят, что технику связи училища там упаковывают в ящики и отправляет куда-то. Потом стали говорить, что много техники закапывают в землю на территории училища.

Но, вот, что-то изменилось. Было приказано свертывать палатки и готовиться к маршу. Марш был коротким и закончился у железнодорожной платформы. Здесь громоздились горы ящиков, которые нам предстояло грузить в вагоны и на платформы.

Стало ясно, что училище куда-то перебрасывают. Мы ждали своего эшелона для погрузки, когда к платформе подкатил пассажирский поезд с ранеными. Пошли расспросы, как там дела на фронте, какие из себя немцы. Отвечали мало и неохотно, а немцев почти никто не видел.

Эшелон ушел, а мы немного узнали из того, что волновало нас. Наконец, подошел наш эшелон, и началась погрузка, а через некоторое время и мы отправились в неизвестное.

Поезд двигался на восток. Со временем стало известно, что конечный пункт нашего маршрута город “К”.

По мере нашего, продвижения на восток становилось ясно, что путешествие наше будет очень долгим, и город “К” означал на самом деле город Красноярск.

Товарный вагон, оборудованный под перевозку людей и лошадей, называют теплушкой. По обе стороны дверей во всю ширину вагона установлены двухэтажные нары. А в центре вагона — железная печь и ящик для дров и угля. Широкие двери слева, и справа вагона можно раздвинуть и тогда можно увидеть окружающий мир.

Каждый имеет постоянное место на нарах, которое занял. Мое — крайнее на верхних нарах, у маленького оконца. Через него, приподнявшись на локте, можно видеть убегающие куда-то бесконечные равнины, речушки, сопки, леса. Это бескрайняя Сибирь.

На верхних нарах разместилось все наше начальство — наши младшие командиры, их четверо. Здесь, вверху, удобнее, чем на нижних нарах, похожих на широкую нору, где можно только лежать.

Тепло, и двери вагона распахнуты. У предохранительного бруса всегда стоят любители смотреть из вагона на меняющийся пейзаж. Большинство их — жители нижних нар. Для жителей верхних нар двери — как экран в кинотеатре.

В эшелоне исправно работает кухня, и раз в день наши котелки наполняются вкусной кашей с подливкой. Вода стоит в бачке, можно кипятить и чай. Очередной дневальный следит за чистотой, наличием воды или чая и наблюдает, чтобы не было отставших.

Основное наше занятие – сон. Опытные солдаты знают ему цену и не теряют времени даром.

Эшелон наш двигается то быстро и безостановочно, то стоит на безымянных разъездах и полустанках, пропуская на запад воинские эшелоны и санитарные поезда с тяжело ранеными на восток.

Долгое наше путешествие уже порядком надоело, а до Красноярска путь еще не близкий.

Эшелон медленно катился мимо станционных построек, зданий к месту, назначенному для разгрузки. На вокзальном здании мы успели прочитать: Красноярск.

Это означало конец нашего путешествия и возвращение к нормальным условиям существования.

Через непродолжительное время колонна наша уже покидала последние окраины города. Разбитое шоссе все дальше уводило нас из Красноярска, к которому мы так долго стремились.

Прошел не один час, пока вдали показались низкие кирпичные строения военного городка.

Военный городок наш был построен еще в конце первой мировой войны военнопленными немцами в 15 километрах от Красноярска. За проходной стояли кирпичные казармы, где в ротных отсеках стояли двухэтажные койки, а посреди казармы возвышались почти до самого потолка обитые жестью кирпичные печи, выкрашенные черной краской.

К городку примыкал маленький поселок, где жило гражданское население и офицеры.

На благоустройство был отпущен один день. Были вымыты казармы и классы, распакована и установлена привезенная аппаратура, и техники и механики училища уже готовятся к монтажу. Затем командиры отделений повели нас набивать матрацы соломой.

Как только нашлась свободная минута, все бросились писать письма домой. На душе у каждого было беспокойно за судьбу близких, оставшихся в Киеве.

А через два дня мы уже совершали марш в летние лагеря, которые нашлись и здесь. Они мало чем напоминали киевские, как и все здесь. Рядом катил свои могучие воды Енисей. Как-то не возникала мысль о купании в его ледяной воде. Но мы стирали свои задубевшие гимнастерки и сушили их здесь же на солнышке по воскресеньям.

У меня появились два приятеля: киевлянин Гуревич и грузин Вахтанг Центарадзе, плохо говорящий по-русски.

Начались полевые занятия. Но к тактике добавилась топография, занятия на штурмовом городке, где нас обучали искусству штыкового боя. При этом мы вместе с уколами отрабатывали отбивы, элементы фехтования, как будто собирались вести штыковой бой с немцами.

Физическую, строевую, огневую подготовку и уставы вели командиры взводов. Занятия по специальности вели преподаватели.

Это были люди старшего возраста, старые профессионалы. Нам нравилась их культура, поведения, ясный и точный язык, мы чувствовали их эрудицию и высокие знания. Даже команды они подавали как-то особенно красиво. Говорили, что некоторые из них преподавали еще юнкерам. У нас появились уже любимые и нелюбимые командиры. Нравился нам наш командир роты, некоторые командиры взводов. А старшина, который напугал меня когда-то, оказался добрейшим человеком.

Вскоре со многими из них пришлось проститься. Они уходили на фронт. Ушел наш командир роты, ушел и старшина. Мы печально прощались с ними. Их места занимали молодые выпускники 1941 года.

Наконец, пришел ответ на мое письмо из Киева. Отец сообщал, что город бомбят, но все живы и здоровы. Мне выслано 10 рублей. К сожалению, это было единственное письмо, полученное из дома.

Заканчивалось короткое сибирское лето. По утрам на лагерь опускался холодный туман, и мы больше не бегали на Енисей стирать свои вещи. Наконец, состоялось и закрытие нашего лагеря. В военном городке начались классные занятия.

В сентябре пришла тяжелая весть. Наши войска оставили город Киев.

Только после войны стало известно о трагической судьбе Юго-западного фронта, оборонявшего Киев и северную часть Украины. Благодаря упрямству Верховного Главнокомандующего И. Сталина, который не посчитался с нависшей угрозой окружения, отверг советы своих помощников маршалов Жукова и Василевского со своевременным отводом фронта, весь фронт в составе 5 армий (всего 29 стрелковых дивизии, 5 мотодивизий, 3 танковых дивизий) был окружен. В окружении погиб штаб фронта. Погибли и два киевских военных училища, не эвакуированных вместе с нашим. Если бы не своевременная эвакуация, мы разделили бы участь наших товарищей.

Обстановка на фронте тревожила всех. В городке был оборудован стенд с картой, и там можно было видеть, где проходит линия фронта. У карты всегда можно было видеть нескольких курсантов, рассматривающих ее.

Однажды утром мы заметили, что койка курсанта Зюмера пустует. Он исчез. Что случилось и почему, никто не знал. Пошел слух, что вчера у стенда Зюмер сказал: “Ну и прут, наверное, сила у них большая...” Больше никто его не видел, да и разговоров о нем больше не было. Мы поняли, что случилось. Казалось, будто какой-то таинственный страшный зверь вдруг высунулся из своей невидимой норы, схватил добычу и опять исчез.

Койка курсанта Зюмера была убрана. Но была в казарме еще одна койка, чья судьба была более надежной и даже почетной. Она стояла отдельно от других, а хозяином ее был курсант из старослужащих в звании сержант, награжденный орденом “Красное Знамя” за участие в боях с японцами на озере Хасан.

Крепкий, плотного сложения, малообщительный парень, жил своей особой жизнью в казарме. Он мог не вставать по команде “Подъем”, ходить на зарядку самостоятельно, а в столовую без строя, не участвовал в хозработах, не ходил в наряд.

Он был орденоносец, единственный в батальоне, а может быть и в училище.

Только в 1942 году мы увидели первого награжденного, прибывшего в училище с фронта. У него была медаль “За отвагу”

Нас переформировали. Всех курсантов разбили, по новым срокам обучения и выпуска: первый — через 3 месяца, второй — через 6, третий — через год. Нас, бывших школьников, определили на годичный курс обучения. Были назначены новые младшие командиры, а так же новый старшина роты, из старослужащих.

Это был маленький, невзрачный мужичок с помятым лицом, не очень грамотный, но хозяйственный. Он оказался настоящим тираном: за малейшую оплошность или проступок следовало немедленное наказание. Методика у него была простая. Он шел за ротой и наблюдал, за строем. По прибытию в роту следовало объявление: “Сегодня курсант такой-то во время движения плохо поднимал ногу. Назначается уборщиком в туалет”.

Наш молодой командир роты мало появлялся в роте и всем вершил старшина. Мы уже знали толк в службе и могли правильно оценить порядок и действия командиров.

Из нарядов самый трудный был караул. Когда пришла зима и морозы достигали иногда 52 градусов. на пост заступали в караульных валенках, в которых была подстелена солома. От постоянной смены температуры под соломой образовывался лед, и они не грели. А тулуп на посту имел слегка порванный рукав, и это место страшно мерзло, хотя стояли на посту при такой температуре по полчаса. Но пока еще была осень и караул боьших неприятностей не доставлял.

Зато наряд на кухню мы все любили. Ночью все садились с ножами вокруг ванны с водой и чистили картошку. Часто к нам выходил старый шеф-повар, и мы любили слушать его рассказы.

Он служил в училище, когда оно еще называлось юнкерским. Вот о тех юнкерах, о старых офицерах, армейских обычаях, о старом дореволюционном времени он и рассказывал, чистя картошку вместе с нами. Для нас это была какая-то новая история. В ней все было не так, как нам говорили в школе, на политзанятиях и книгах.

Но не только за это мы любили наряд на кухню. После общего обеда, убрав столовую, мы садились за свой обед. Наш старший не терял времени даром, и стол наш ломился от пищи. Стояли бачки с вкусным, пловом, чайники с компотом, лежал белый хлеб. Все, что стояло, съесть было не под силу.

Мы как будто знали, что наш курсантский паек скоро будет заменен какой-то тыловой нормой, и нам останутся одни приятные воспоминания.

Осень становилась все холодней. Мы начали мерзнуть на занятиях и в казарме. По утрам начал падать легкий снежок и вода в умывальниках, которые стояли на улице, покрывалась корочкой льда.

Однако по утрам команда оставалась все той же: “Подъем, приготовиться на физзарядку. Форма — голый торс”. Уже и снег покрыл землю, а мы все бегали с голым торсом, умывались ледяной водой. Нам казалось, что над нами издеваются. Но больных не было.

Наконец, ударили крепкие сибирские морозы. Тут только умываться перешли в казарму, а на физзарядку бегали в нательных рубашках. Скоро получили теплое белье и портянки, головной зимний убор-буденовку.

Подошел срок первого выпуска. На торжественном построении был зачитан приказ о присвоении звания “лейтенант” и наши первые выпускники отправились на фронт.

Наши занятия идут полным ходом. Мы не только должны знать технику, но и уметь работать на ней на узлах связи. По этой причине у нас много классных и лабораторных занятий, хотя и полевых немало. В сильные морозы на полевые занятия выдают ватные маски на лицо и мешочек, который одеваем под кальсоны ( трусов тогда в армии не было), но от них толку мало, а шинели не спасают от холода.

Больше всего мне нравятся занятия по организации и тактике связи. Они проходят на картах. Много графических работ и расчетов. Наш телетайп — очень сложная машина и нужно очень серьезно к нему относится, чтобы разобраться в его многочисленных механизмах.

Во многих практических вопросах мне помогает былое увлечение радиотехникой.

Холодными зимними вечерами, когда в казарме холодно, тускло горят электрические лампочки, едва освещая отсек, мы собирались в ленкомнате, где стоял наш единственный в училище рояль, и терпеливо ждали прихода курсанта-одессита, из соседней роты.

Он приходил, садился, опускал руки на клавиши, немного подумав, брал несколько аккордов, и пальцы его пробегали по клавишам. В комнате начинал звучать великолепный джаз. Некоторые популярные вещи мы знали, но многое из того, что он играл, мы никогда не слышали. Джаз ведь у нас был или под запретом или под полузапретом. Но Одесса знала больше нас. Наш маэстро был прекрасным импровизатором и мог по заказу исполнить любую вещь. Такие вечера скрашивали нашу нелегкую жизнь и давали возможность чуть-чуть почувствовать то милое, беззаботное время, которое осталось где-то позади, уже в прошлом.

К глубокому нашему огорчению, этим вечерам пришел, конец. Наш одессит, наш кумир был старослужащим второго выпуска и через 6 месяцев, получив звание лейтенанта, уехал на фронт.

С тех пор ленкомната опустела. Вечерами, после ужина я ставил табурет возле одной из печей, и там, прислонившись к ней спиной, дремал и ждал команды на вечернюю проверку и прогулку. Хотя печка была едва теплой, идти после нее на прогулку страшно не хотелось. Шинели мы одевали только в очень большой мороз.

Но вот среди зимы у нас послышалась небывалая новость. Появился женский батальон. Первым делом они обнаружили наш клуб, куда мы иногда ходили посмотреть фильм, и там, по субботам, организовали танцы. У нас появилась небывалая возможность потанцевать со стриженными наголо, одетыми в мужские брюки девушками, и хоть немного приукрасить нашу однообразную, полумонашескую жизнь.

Раза два я побывал там, танцевал с партнершей и старался представить ее с волосами. Я даже не мог угадать какого цвета у нее волосы. Она казалась мне мальчиком. Мне явно не хватало фантазии.

Кроме того, я не знал о чем с ней говорить и молчал. Больше я туда не ходил, как и большинство из нас.

Не ходили мы и в увольнение. В свое первое увольнение я обошел поселок. Он был небольшим и состоял из деревянных, мрачных обшарпанных домов. Больше мне не хотелось их видеть.

И даже позже, когда девушек переодели в юбки, мы остались верными себе. Став старше и опытнее, вспоминая прошедшие времена, я пришел к выводу, что мы тогда были просто очень молоды, неопытны и глупы.

Команда “Подъем, тревога” прозвучала ночью. Мы уже имели несколько ночных тренировок и отнеслись, к ней спокойно, считая, что нас опять заставит пробежать 1–2 километра и на этом все закончится. Построившись, мы услышали, что нам предстоит марш в тайгу и 3-дневные полевые занятия.

Марш нас не пугал. С тех пор, как мы приехали в военный городок, каждые 10 дней мы ходили в баню, которая находилась в Красноярске. В баню и обратно — это 30 километров. Так что, мы были в форме и к маршам привыкли. Правда, только в дороге мы узнали, что этот марш — 100 километров.

Енисей перешли по мосту, километров через 10 свернули на полевую дорогу, постепенно заметаемую снегом. Она тянулась через редкие деревушки, шла заснеженным полем, уходила в тайгу, взбиралась на сопки и сбегала с них, опять натыкалась на засыпанную снегом деревушку. Снег все падал, и дорога временами пропадала совсем.

Идти по глубокому снегу становилось все труднее. Хотелось спать. Короткие привалы не давали облегчения. После команды “Привал” мы падали на спину, на наш добротный немецкий ранец и тут же засыпали. Немедленно слышалась команда “Подъем” и снова марш. Мы шли уже несколько часов. Вот здесь я узнал, что спать можно не только стоя, что бывало в карауле, но и на ходу, в движении.

Перед глазами все время качались спины и штыки впереди идущих. Иногда, когда дорога поворачивала, было видно, как кто-нибудь продолжал движение в прежнем направлении.

Впрочем, спали два-три шага все, время от времени открывая глаза и снова закрывая их. Дороги больше не было, шли по глубокому снегу. К вечеру показалась большая деревня, где у нас была намечена ночевка. Ночевали в школе, на полу.

Утром марш продолжался. Снег больше не шел, и дорога теперь шла по тайге, забирая куда-то вглубь ее. 50 минут движения, 10 минут привал и опять марш.

Ближе к вечеру свернули в тайгу, в сторону от дороги. Прозвучала команда “Стой”.

Мы пришли домой. Приказано валить деревья и строить чумы для ночлега. Каждый взвод строил чум для себя. Он представлял собой конус из тонких стволов. Сверху на него набрасывали хвою, которая должна была изображать крышу. Внутри строились нары в виде помоста, укрытого ветками хвои. Посредине было место для костра. Костер запылал, а мы улеглись на наши нары.

Последнее, что я видел, было звездное небо, видимое сквозь крышу. Через какое-то время я проснулся от холода и увидел, что лежу один. Остальные сидят вокруг костра и спят. То боком, то спиною к огню я долго отогревался и старался согреться. Так прошла ночь. Мы поняли, что киевские начальники что-то не поняли, в Сибири и чум нас не спасет, так как у нас нет главного — оленьих шкур.

Горячий завтрак и чай поправили наше настроение, и мы ушли на практические занятия. Задача состояла в том, что бы построить шестовую линию связи. Суть строительства была проста. Ломом пробивали лунку в земле, в нее ставился шест, и с этого все начиналось. Но беда была в том, что грунт был так промерзший, что лунку было не пробить, а без нее нельзя было установить шест. Пришлось, чтобы выйти из положения, проложить простую, кабельную линию связи. Не сразу соображали наши преподаватели, что тут не Киев, к которому они привыкли.

Возвратившись в лагерь, мы увидели огромнейший костер. Казалось, горела сама тайга. Оказалось, что нашлись из числа курсантов умельцы, которые начали борьбу за выживание. Они валили деревья, складывали стволы рядом и друг на друга. Деревья были очень толстые, и костер получился, как хороший пожар.

Вокруг него уже стояли, сидели все, кто возвратился с занятий. Скоро здесь собралось все училище. Здесь и прошел наш обед.

На следующий день, когда костер прогорел, были убраны не догоревшие остатки и угли, оказалось, что земля здесь стала печкой и на ней можно спать в тепле. У нас уже появлялся опыт выживания.

Наступил вечер, и начались наши ночные занятия, по топографии. Каждое отделение получило карточку с маршрутом движения. Там давались азимуты, расстояния и точки поворотов. Конечным пунктом была лесная пасека в тайге, на которую мы должны были выйти.

Было нелегко идти по глубокому снегу в этой дремучей тайге, перебираться через завалы или обходить их. Что бы определять расстояния до точки поворота, на которой изменялся азимут, нужно было считать пары шагов. Мы боялись заблудиться, нам слышался вой волков. Но, к рассвету мы вышли на пасеку – конечную цель нашего движения, где нас поджидал наш преподаватель по топографии.

Нужно сказать, что наш капитан, преподаватель топографии пользовался у нас любовью. Он был требователен на занятиях, остроумен, был интересным рассказчиком на перерывах, много знал. Звание капитан и уже немолодой возраст как-то не соответствовали друг другу. Ходили слухи, что он служил еще в царской армии, в наше время сидел в лагере. После реабилитации работал в училище.

Трудный марш, холод, занятия, порядком измотали всех. Предстоял обратный марш.

Не помню, как шли назад. Видел, что примолкли наши командиры, колонна растянулась, и некому было подгонять отстающих.

Но, вот, наконец, показался Енисей. Еще немного вдоль берега и потом через мост в городок.

На пределе своих сил добираемся до кроватей, отказавшись от ужина. Командиры считают людей по койкам. Койка курсанта Самбука пустовала, выходило, что его потеряли на марше.

Последовала команда “Подъем” и наш взвод, отправился обратно с задачей найти Самбука. Мы шли по той же дороге. В том месте, где мы вышли к реке, кто-то заметил следы, идущие через, Енисей. По следам мы вышли к нашему летнему лагерю. Он был зимой пуст, но сокращал путь в военный городок.

Самбука нашли в одной постройке в бессознательном состоянии.

Конец этой истории оказался печальным. Ему ампутировали отмороженные конечности. А скоро наш командир роты уехал на фронт. Мы понимали причину этого. Наверное, этот марш никто из нас не забудет никогда.

Наши занятия продолжались. Мы уже не были новичками, знали армейскую жизнь, окрепли физически и несмотря на все трудности не болели.Нашу роту считали образцовой по строевой подготовке в училище.Когда рота шла на обед, многие,, особенно девочки из женского батальона выходили плсмотреть на наш строевой шаг и мы, зная это, старались не уронить своей славы.

Некоторые наши командиры и преподаватели отправляются на фронт, вместоних с фронта приезжают новые.

Мы сидим в классе военной академии связи.

Еще вчера мы были курсантами военного училища связи в городе Красноярске, а сегодня мы в Томске, куда эвакуирована Ленинградская военная электротехническая академия связи.

Нам предстоит сдача экзаменов и, если повезет, мы станем слушателями академии.

Неожиданный, невероятный поворот событий. За неделю до экзаменов в училище нам, нескольким курсантам, в отделе кадров предложили продолжить нашу учебу в академии. При этом мы, как отличники, будем включены в списки выпускников училища, и представлены к присвоению звания “лейтенант”.

Кроме нас в Томск прибыло около 20 курсантов — выпускников из других училищ связи. Несколько дней продолжались экзамены, собеседования. В результате наша группа уменьшилась до 12 человек. Мы стали, слушателями военной академии.

Начиналась новая, неведомая нам жизнь слушателя академии. Мы получали права офицерского состава и должны теперь жить не в казарме, а в общежитии. Основной состав слушателей — студенты старших курсов различных технических вузов. Все они не имели военной подготовки и тем отличались от нас, бывших курсантов. Все слушатели были разбиты по учебным отделениям, мы, курсанты, составляли курсантское отделение.

Курсантское отделение сразу обратило на себя внимание всей академии. Действительно, мы резко отличались от других слушателей своей строевой выправкой, дисциплиной. Сам начальник академии решил показать всем, каким должен быть слушатель, на нашем примере.

На плацу была выстроена вся академия, и мы демонстрировали свою строевую подготовку. Нужно сказать, что бывшие студенты так никогда и не преуспели в этом.

Мы превосходили всех, когда дело касалось чисто военной подготовки. Но потом, когда пошел сопромат, высшая математика и физика, химия, студенты показались нам “зубрами”.

Среди наших преподавателей было много генералов. Все они были уже не молоды, имели ученые звания. Служба у некоторых из них началась еще в дореволюционное время. Преподаватель двигателей внутреннего сгорания рассказывал, что он учился у самого Дизеля. Генерал - преподаватель химии рассказывал , как он учился в Германии.

Начальником нашего факультета был комбриг Титов. Звание комбриг было еще старым. Комбригам присваивали, новые звания: генерал-майор или полковник. Присвоение нового звания нашему начальнику факультета задерживалось. Ранее он был репрессирован, но потом реабилитирован.

Наряду с приятными открытиями, как всегда было и неприятное. Мы лишились здесь нашей курсантской кухни, такой обильной и вкусной. Каждый получил здесь хлебную карточку — 850 граммов на день и талоны на сахар. Кроме того, мы получили талоны в столовую: обед, завтрак, ужин. Наше денежное содержание составляло 400 рублей.

Продовольственный рацион в столовой был таким мизерным, что прожить на таких харчах казалось невозможным. А на базаре буханка хлеба стоила 200 рублей.

Голод стал нашим постоянным спутником. Голодали вместе с нами и преподаватели, которые питались в той же столовой, правда, оклад у них был побольше, чем у нас, и это немного облегчало их положение. Прошло уже достаточно много времени, но обещанного звания лейтенант нам не присваивали. Надежда наша, что все будет так, как нам обещали, постепенно умирала.

Занятия проходили в хорошо оборудованных классах и лабораториях до и после обеда, а потом начиналась длинная самоподготовка до 9 часов вечера. Начальник курса через глазок в двери мог проверить, как идет самоподготовка.

На нашей бесконечной самоподготовке постепенно родилась особая система нашего питания, родилась талонная биржа. Меняли обед на два ужина, пайку хлеба за дневной рацион в столовой. Система была сложной. Обмен можно было осуществить на определенно число, к будущему дню рождения, когда нужно было сосредоточить крупные продовольственные силы.

В результате были пострадавшие, у которых по 2 дня зияли пробелы в карточке. Рекордом была неделя.

Но в столовую ходили все. Кто уже съел свой завтрак, обед или ужин наливали себе в кружку горячий чай, а точнее, кипяток, заварки не было.

Правда, всегда находились друзья или просто сердобольные, которые давали ложку супа, чтобы не дать пропасть человеку.

Хлеб обычно брали утром, но на самоподготовке можно вечером взять и завтрашнюю пайку.

Завтрашняя пайка хлеба на самоподготовке была провокационной. Обычно часов в 8 вечера кто-нибудь поднимался с места и исчезал в направлении столовой. Возвратившись с пайкой за следующий день, тут же начинал есть, сначала обламывая вкусные, корочки. В конце собирались крошки и отправлялись вслед за хлебом.

Трудно было выдержать эти испытание и, обычно, с места срывалось несколько человек и возвращались с завтрашней пайкой.

Праздником был день получки. В этот день с лекций исчезали многие, а ближайший рынок наполнялся голодными слушателями.

Обычно покупали буханку хлеба за 200 рублей и одно яйцо. Яйцо родило эпоху гоголей-моголей. Здесь инициаторами были студенты.

Технология изготовления гоголей-моголей требовала и наличия определенной производственной базы. Нужно было раздобыть стеклянную банку, а ложку носил каждый, кто в кармане, кто в сапоге.

Работа по взбиванию гоголя-моголя длилась часами, пока банка не становилась полной. После этого, купленная на рынке буханка хлеба, хорошо шла с гоголем-моголем и наступало короткое блаженство.

Давно уехали на фронт лейтенантами наши товарищи из училища, а мы все ждали приказа о присвоении нам звания лейтенант.

Постепенно надежда умирала, мы понимали, что о нас забыли. Еще долго мы чувствовали обиду. Ведь в училище все мы были отличниками и посланы в академию, как самые достойные. Но ответа не было.

Все же главным содержанием нашей жизни были занятия.

Но не только занятия занимали наше время. Часто приходилось работать и на стороне. Приходилось ходить на разгрузку вагонов, а однажды пришлось разгружать на реке Томь баржу с тюками прессованного сена.

Это была адская работа т.к. каждый тюк, весящий 80 килограммов, в трюме каждому взваливали на плечо, и с ним под еще горячим солнцем нужно было пройти 50 метров до скирды. При собственном весе немногим больше 50 килограммов это запоминается надолго

.

Летом 1942 года нас ожидали летние лагеря. Они, конечно, были нужны нашим студентам, а нам, недавним курсантам они ничего не давали.

Лагерь был разбит в кедровом лесу, в тайге. Рядами были развернуты палатки, а в стороне стояли отдельно две палатки, одна из которых была предназначена слушателю академии, старшему технику-лейтенанту Берии, а в другой жили его двое телохранителей, офицеров. Своего личного повара Берия оставил дома, на квартире, где он жил. Но палатка Берии стояла недолго. Вскоре за ним прислали самолет, на котором он совершал экскурсию по линии фронта.

Мы видели его на занятиях, а в Доме офицеров он появлялся в черкесской одежде, сопровождаемый своими телохранителями.

Нужно сказать, что вид он имел довольно бравый и походил на грузинского князя. Он тут же куда-то исчезал. Я никогда не видел его в танцзале. Мы тоже были ленивы ухаживать за девушками, но это объяснялась нашим полуголодным существованием.

Но однажды один из стариков-студентов, мой приятель Саша вовлек меня в компанию праздновать день рождения его приятельницы.

Меня познакомили с Ритой, дочерью мельника. Я подозреваю, что мой приятель имел какие-то тайные и корыстные мотивы.

На столе был хлеб, соленая капуста и винегрет, картошка. При этом была и бутылка вина. Это был райский ужин.

Девушки хотели в следующую субботу пойти на танцы, и мы должны были зайти за ними.

Когда в субботу мы с приятелем зашли, чтобы забрать их с собой, Рита поманила нас в маленькую комнату, где на столе стояли две тарелки с яичницей, кислая капуста, хлеб и две кружки пива.

Конечно, мы благородно отказались, но голодный блеск наших глаз говорил, что нашей гордости долго не продержаться.

Мой приятель Сашка Медведев был хорошим практиком. Однажды он принес буханку хлеба, уворованную им при разгрузке машины с хлебом.

Он был старше меня на несколько лет, но я чем-то ему нравился, и наша дружба была прочной. Можно сказать, что он, как бы смеялся над моей неопытностью и учил меня премудростям жизни.

Наступил 1943 год. Однажды нам приказали нашить на гимнастерки маленькие лямки, но прошел месяц, прежде чема нам объяснили их назначение. Был объявлен приказ о введении погон, а потом приказ о присвоении всем воинского звания младший лейтенант. Так нас уровняли с нашими студентами и еще раз обидели.

Но все же мы стали офицерами, и многое для нас упростилось. Правда, теперь, когда мы на рынке продавали свою норму мыла, а оно было очень дорогим и дефицитным товаром, нам приходилось маскироваться, одевая поверх военной формы общий для всего курса плащ.

Весной мы узнали, что в академии планируются летние каникулы. Каникулы во время войны? Нам казалось, что это уже слишком.

Но, и правда, объявили, что наступают каникулы. Уже улетел на экскурсию Берия. Оказалось, что проводить наши каникулы мы будем на лесозаготовке.

Узкоколейка увозила нас куда-то далеко, в глубь тайги. Наконец, она остановилась, и мы отправились оборудовать свой палаточный лагерь. Следующий день был посвящен получению инструмента и знакомству с нашей задачей.

Большое впечатление произвели на нас пилы. Таких длинных, никто из нас не видел. Но когда мы в лесу увидели деревья-гиганты, то все поняли. Нам выделили делянку, и началась работа. Конечно, все делалось вручную. Часами мы пилили ствол, потом валили, обрубали сучья, делали разметку и распиливали ствол. Была установлена норма 12 кубометров на человека. Спиленные деревья складывались в штабеля, затем укладывались бревна в виде рельс, по которой бревна предстояло перекатывать к железной дороге для погрузки в вагоны.

Работу заканчивали часам к 18 и отправлялись обедать. После обеда уже никто не сидел у костра, не гулял и не наслаждался красотами тайги.

Правда, пару раз ходили на какое-то поле воровать картошку. Но даже она не прельщала нас, так как усталость подавляла все желания.

Каникулы наши все же закончились, и та же узкоколейка доставила нас домой. Сутки мы получили для приведения себя в порядок.

Мы знали, на что использовать этот день. У нас оставались концентраты, полученные в лесу.

Ожила наша кухня в общежитии. В один момент были разобраны все кастрюли, чайники, сковородки и все, что годилось, чтобы готовить борщ или сварить кашу. Опоздавшие занимали очередь. Она была длинной.

Как всегда нашелся выход из положения. Вскоре один из умельцев уже тащил урну, и промыв и прокалив ее, получал готовую кастрюлю.

6 ноября 1943 года пришло радостное сообщение — был освобожден Киев. В тот же день я дал телеграмму домой и написал письмо.

Шли дни, ответа не было. Родственники из Запорожья сообщали, что наш дом в Киеве был разрушен при бомбежке и, говорят, все там погибли.

Это был тяжелый удар для меня, он выбил меня из колеи. Получалось так, что я все еще сижу в тылу, в то время, как мои родные погибли и некому будет отомстить за их гибель.

С этого момента я стал считать, что мое место на фронте. Я написал рапорт с просьбой откомандировать меня в действующую армию.

Я был не одинок в своей просьбе. В отличие от студентов, нас, бывших курсантов, тянуло на фронт. Мы чувствовали себя готовыми воевать, и уже появился страх, что война скоро закончится, а мы просидим здесь до самого ее конца. И как нам будет тогда смотреть в лицо людям? Особенно тяжело было тем, кто уже потерял на войне своих близких.

На наши рапорты следовал ответ, что здесь мы нужнее Родине, и об откомандировании не может быть и речи. Но я не терял надежды.

Все решила директива генерального штаба о выделении академией 70 офицеров для действующей армии.

Через несколько дней мы, большинство бывших курсантов, уже оформляли документы для отъезда.

Все мы откомандировывались в распоряжение Главного управления кадров войск связи, которое находилось в Москве.

Начинался новый, боевой этап нашей жизни, к которому мы готовились и которого ждали.

Сравнительно просто мы добрались до Новосибирска, но здесь творилось что-то невообразимое с билетами. Вокзал населяли толпы офицеров, которые по неделе стояли в очереди за билетами. Комендант делал отметку в документах, если кто опаздывал. Поболтавшись на вокзале, мы искали выход их создавшегося положения с билетами, и выход был найден.

Кто-то обнаружил пустой санитарный поезд, готовящийся к отбытию в нашем направлении, на Москву.

Девушки-медсестры содействовали в том, что наша небольшая группа получила в свое распоряжение вагон. Такое могло присниться только во сне. Правда, поезд двигался вне расписания, но все же он шел к Москве. Началось наше долгое путешествие, но в царских условиях.

У нас были талоны, и мы могли получать пищу на продпунктах, был и небольшой сухой паек. Но, как только наши сестрички узнали, что у Виктора Бережного есть гитара и он прекрасно играет и поет, вопрос питания решился сам собой. Нас негласно прикрепили к кухне эшелона.

Наш санитарный поезд иногда шел безостановочно, иногда стоял долго на каких-то разъездах, но все же мы продвигались быстро. Иногда нам встречались встречные санитарные поезда, наполненные тяжело ранеными. Мы молча провожали их глазами, и в такие минуты наступало молчание. Но жизнь и молодость брали свое, и мы как-то забывали о войне.

Вечерами заходили медсестры, и мы вместе пели военные песни под гитару. Отношения с ними установились дружественные, никто из нас не пытался нарушить допустимые нормы приличия или преступить их. Во многом мы еще оставались недавними школьниками. А может быть, в наших душах молодых офицеров была крепка офицерская этика и жизнь еще не успела испортить нас.

Песни той, военной поры, были удивительно задушевными, просто человеческими, патриотическими и, что удивительно, без всякой идеологии. Так проходил день за днем. Наконец, мы прибыли в Свердловск.

Здесь со мной и моим товарищем случилось маленькое происшествие. Мы раздетыми вышли погулять, рассчитывая, что поезд здесь будет стоять долго, но когда мы вернулись, поезда не было, он ушел.

Была еще зима, а у нас не было даже фуражек. Конечно, мы должны были догнать ушедший поезд. На попутных товарных поездах мы все-таки догнали своих, но чуть было не замерзли.

Это было единственное происшествие, случившееся в дороге и, наконец, мы прибыли в Москву.

В Москве мы остановились у родственников одного из членов нашей группы. В Главном Управлении связи Красной армии нам предстояло получить назначения.

Запомнился один эпизод из нашего пребывания в Москве. Дочь хозяев квартиры, где мы остановились, пригласила меня в кино. По дороге она рассказала о своем знакомом капитане, адъютанте одного из высоких военачальников.

— У этого адъютанта вся грудь увешена орденами — рассказывала она. Я стыдливо слушал ее, думая о своей, где, кроме зеленых пуговиц, ничего не было.

Еще долго нам предстояло испытывать смущение при встрече с боевыми фронтовиками, отмеченными наградами и нашивками за ранения.

Через два дня мы выехали в распоряжение штаба Юго-Западного (потом 2 Украинского) фронта, находившегося в Пятихатках на Украине.

Фронт наступал и в Пятихатках штаб фронта мы уже не застали. Предстояло догонять его. Оказалось, что это будет непросто. Отсюда на запад ходили только товарные поезда, да еще только по одному восстановленному пути.

С этого момента мы надолго стали частью массы кочующих людей: военных, едущих из госпиталей на фронт, гражданских, сдвинутых с мест привычного проживания войной и тоже куда-то едущих с мешками, сумками, чемоданами.

Вся эта масса переполняла станции, полустанки, товарняки. Она жила своей особой дорожной жизнью и своими заботами: поисками попутного транспорта, воды, еды, тепла.

Военным легче: на больших станциях для них открыты продпункты, где, имея продталоны, можно получить сухой паек или пообедать в столовой. Но для этого нужно предъявить справку о прохождении санобработки в санпропускнике, развернутого на станции.

На продпунктах царствовали фронтовики. Из-под расстегнутых телогреек у многих виднелись награды. Мы смотрели на них с интересом и уважением, понимая, что за их наградами, нашивками за ранения стоит опыт бывалых солдат, видевших и кровь, и смерть, и лишения фронтовой жизни. Все это нам предстояло еще испытать в недалеком времени.

Главной задачей для нас теперь становился поиск попутных эшелонов, следующих в западном направлении.

Отныне нас везде окружал прифронтовой пейзаж, к которому мы постепенно привыкали: разрушенные станции и дома, скелеты сгоревших железнодорожных составов, горы разбросанных вдоль линий никому не нужных снарядов, патронов валявшихся россыпью и кучами, как песок. Деревянная упаковка, в которой они и находились, оказалась единственной ценностью, нужной людям и унесенной для своих хозяйственных нужд.

Эшелоны продвигались медленно, долго стояли на разъездах и мы поняли, что потребуется немало времени, прежде чем мы догоним фронт.

Зима была на исходе, но ночью на открытых платформах мы замерзали и спали мало.

Случилось, что я заболел. Знобило, болела голова. Консилиум, который собрался, рекомендовал лечить меня спиртным. Где-то на станционном базаре была куплена самогонка. Вонючая, неизвестно из чего сделанная, она не помогла, и на ближайшей станции меня сдали в санчасть.

Через день я почувствовал себя много лучше и решил догонять уехавшую группу. Теперь мне предстояло ехать в одиночку.

Так началось мое неожиданное дорожное приключение, забыть о котором трудно.

Однажды, поздно вечером, я нашел очередной состав, который должен был скоро отправиться в западном направлении.

Я забрался на одну из платформ с углем, что бы продолжить свой путь. Было темно, но я разглядел лежащих в разных местах пассажиров и, выбрав свободное место, лег сам и приготовился к ночлегу.

Ночной холод нарушал сон, и приходилось вставать и греться. Поезд то стоял на каком-то полустанке, то шел, рассекая темноту и холодный воздух.

Проснулся я, когда уже было светло. Вокруг лежали и сидели ночные попутчики.

Внимание мое привлекла живописная тройка. В центре ее, опираясь спиной о борт вагона, стояла белокурая девушка, без головного убора. Из-под расстегнутой шинели на груди у нее поблескивало несколько наград. Я оценил ее привлекательность и вдруг увидел, что вместо сапог у нее надеты лаковые туфельки, так не соответствующие окружающей обстановке. Рядом стояли два офицера. У одного из них вместо шинели на плечи было наброшено гражданское пальто.

Похоже, что они возвращались из госпиталя, до меня доносился смех и отрывки разговора. Я понял, что девушку там забавляют анекдотами или смешными историями.

Некоторое время я наблюдал за ними, но тут поезд стал подходить к станции, и все стали готовиться к высадке.

Нужно было опять, среди многих составов, стоящих на станции, найти тот, который отправляется первым.

На какой-то очередной станции я шел вдоль пути в поисках попутного эшелона и вдруг увидел сидевшую на пригорке группу военных. Я узнал знакомые лица ребят из своей, ранее уехавшей группы.

Ближе всех сидел наш философ, круглолицый татарин из Казани Файзулин, которого мы звали Файзула. Рядом с ним, похожий на цыгана Сашка Медведь, мой учитель правилам жизни и покровитель в академии, самый старший из нас. Дальше, располагалась тройка наших студентов, попавших в академию со старших курсов технических вузов, вечных объектов наших насмешек на строевой подготовке и большого уважения на занятиях по сопромату. Не хватало только Витьки Бережного, нашего острослова, шутника и гитариста, умевшего стать душою любого общества.

Когда улеглась первая радость, где больше всех радовался я, мне показали теплушку, в которой мы поедем. Там тоже был уголь, но поверх угля ребята настелили соломы, неизвестно откуда взявшуюся. Все предвещало поездку в условиях повышенного комфорта.

Наконец, вдали показался Виктор Бережной. Он шел не спеша, с чемоданчиком в руке, а рядом с ним шествовала моя ночная белокурая незнакомка. С ней уже не было тех двух попутчиков, которые развлекали ее. Чемоданчик, который нес Виктор, принадлежал ей.

Виктор представил незнакомку: капитан Алла Коренева, медик, следует в медицинское управление фронта из госпиталя после ранения.

Характеристик была отличной, но сам капитан был еще лучше. Наверное, по молодости каждый оценил женские достоинства девушки-капитана, на вид одного с нами возраста.

Звание капитан и награды, в числе которых был орден “Боевое Красное Знамя” говорили, что капитан не новичок на фронте.

Поезд тронулся, и мы заняли свои места в вагоне. На противоположной стороне расположилась наша попутчица.

Вскоре стемнело, путь наш продолжался в полной темноте. Шел обычный дорожный разговор, постепенно перешедший на анекдоты, сначала невинные, потом более “соленые”. Мне казалось, что наши старики испытывали реакцию капитана. Оттуда, с женской половины, до нас долетали звуки, какие бывают, когда бьют круто сваренные яйца. Капитан ужинала и молчала.

Прошло какое-то время, и капитан присоединилась к рассказчикам. Ее анекдоты были круче и “солонее”. Наконец, анекдоты иссякли, и постепенно наступила тишина.

Наверное, красивая женщина, соленые анекдоты накалили стариков, и когда пришло время всем уснуть, самый смелый из них пополз к капитану. Послышался удар и прозвучал голос капитана: “Следующий получит пулю в бок!”

Раздался общий смех так, как все не спали.

Этот эпизод больше никогда не повторялся и не упоминался, а наше уважение к капитану возросло.

Постепенно Алла стала центром внимания нашей группы. Она воевала уже давно и много рассказывала нам о фронтовой жизни.

На фронт она попала в 1941 году. Начала под Ленинградом, а сейчас в танковой бригаде казачьего кавалерийского Кубанского корпуса генерала Селиванова.

Свой орден “Боевого Красного Знамени” получила “за то, что во время боя вытащила из горящего танка командира бригады. Три нашивки за ранения говорило том, что капитан воюет по-настоящему.

Все это увеличивало уважение к нашей попутчице, и все мы были неравнодушны к красивой девушке.

Все понимали, что шансов понравиться было больше всего у Виктора. Его гитара, песни, опыт женского сердцееда казалось вот-вот прорвут Аллочкину оборону, но ничего не случалась. Алла никому не отдавала предпочтения и ровно относилась ко всем. Я, конечно, не был исключением.

Однажды, стремясь угодить Алле, я опять чуть не отстал от поезда. Дело было простое. На какой-то остановке капитан увидела вдали колодец и попросила меня принести ей воды. Колодец был далеко и существовал риса отстать от поезда, если он вдруг опять тронется. Но отказать Алле не смог бы никто из нас, и я с котелком побежал к колодцу.

Уже набрав воды в котелок, я увидел, что поезд тронулся. Никогда еще в жизни я так не бегал и, почти догнав поезд, никак не мог преодолеть последние два метра, отделяющие, меня от последнего вагона и многочисленных протянутых рук. Под подбадривающие крики я все же сумел дотянуться до них и был втянут на платформу.

Было много смеха, но Аллочкин поцелуй заставил меня забыть о случившемся неприятном приключении.

Шел март, и с каждым днем становилось теплее, но ночи еще были холодами. Мы по-прежнему кочевали с поезда на поезд, но до цели нашей поездки было еще далеко.

Однажды, на каком-то разъезде мы увидели необычную для войны картину. На соседнем пути стоял восстановительный поезд. Все его обитатели: рабочие-мужчины, женщина в рабочей одежде, собрались вокруг аккордеониста. В танце кружились пары одетых в рабочую одежду, грязные телогрейки людей.

Теплое уже солнце и кое-где пробивающаяся зеленая травка создавали весеннее настроение.

Наш поезд стоял рядом, и все потянулись смотреть на редкое для нас зрелище.

Аллочка попросила меня снять ее с платформы, и я долго еще помнил ее волнующее прикосновение.

Ловкий Виктор уже утащил ее, и я видел их среди танцующих. Наконец, прибыл вечерний поезд, и мы опять двинулись в путь.

Вечер застал наш эшелон на каком-то очередном разъезде. Вдали виднелась какая-то деревушка, каких мы видели уже немало.

Вдруг послышался голос Аллы: “Мы неправильно едем. Опытные люди едут днем, а ночевать идут в деревню, где к тому- же и ужинают!”

Через несколько минут мы уже шагали по дороге, ведущей в деревню. Впереди шагала Алла. Любезный Файзула услужливо нес капитанский чемоданчик, а мы все следовали за ними.

Стемнело уже, когда мы добрались до деревни. Людей уже нигде не было видно, но Аллочка дала команду искать кого-нибудь из “ястребков”. Мы узнали, что так называют членов истребительных отрядов самообороны, создававшихся из местного населения.

Вскоре мы нашли одного из них, и он распорядился: “В эту хату — двое, туда — трое, а туда — двое”.

И тут прозвучала команда, капитана, обращенная ко мне: “Бери чемоданчик и пошли туда, где двое!” Эта, поразившая меня команда в табели о рангах ставила меня выше всех, даже выше Витьки Бережного.

Оставив в молчании наших попутчиков, мы с Аллой пошли к дому. Постучав в дверь, я спросил разрешения переночевать.

В комнате горела свеча, освещая стол, печку, на которой лежала какая-то женщина. Хозяйка пригласила нас поужинать. Мы достали и свои харчи. На столе появилась четвертушка самогону, предложенная хозяйкой. Мы узнали, что сегодня какой-то праздник.

Недолгий наш ужин закончился вскоре, и пришло время ложиться спать.

Перед тем, как стелить на полу постель хозяйка задала мне резонный вопрос: “То жена ваша?”

Не успел я сказать нет, как меня опередила Аллочка: “Да, это мой муж!”

Так хозяйка скрепила наши брачные узы. Так Аллочка стала моей женой, и нам не нужно было скрывать свою любовь. В душе у меня начала звучать пастораль.

Утром все собрались у нашего дома. Посыпались шутки и намеки, но Аллочка была реалисткой и не скрывала того, что случилось.

С этого дня мы ехали по методу опытных людей, а чемоданчик капитана носил теперь я.

В какой-то деревне мы проспали, и группа уехала без нас.

Теперь у нас началась настоящая пасторальная жизнь. Аллочка решила, что нам нужно устроить баню и стирку.

В сарае, где мы устроили баню, я увидел Аллочкины военные шрамы, следы от ранений и узнал от нее все, что хотел.

Аллочка была ленинградской. Отец ее — капитан дальнего плавания часто уходил, в рейс и Аллочка оставалась с гувернанткой. Матери она не помнит.

Возвращаясь из рейса, отец привозил все, что было нужно для безбедной жизни и часто баловал дочь подарками.

Закончив школу, Алла добилась, чтобы ее приняли в военное медицинское училище, которое она закончила в 1941 году.

Началась война, и отец стал командовать десантным кораблем, на который Алла была назначена судовым врачом.

В одном из боев упавший снаряд разметал по земле и деревьям останки отца. Так Алла осталась одна.

Фронтовая судьба в 1943 году занесла ее в Кубанский казачий кавалерийский корпус. К этому времени она имела уже два ранения. Третье получила в конце 1943 года. Она презирала ППЖ и воевала по настоящему.

Алла была моей первой любовью и мысль о том, что нам придется скоро расстаться, казалась невыносимой.

Шли дни и мы старались догнать свою группу, наверстывая отставание. На какой-то станции мы узнали, что поезда дальше не ходят. Нам предстояло продолжать путь попутным автотранспортом. В сторону фронта двигались колонны машин, груженные авиабомбами, снарядами, боеприпасами, ящиками, мешками. Попутные машины нужно было искать на перекрестках дорог, где был пост регулировщицы движения.

В дождь и холод, с двумя флажками в руках и карабином за спиной, регулировщица командовала и распоряжалась машинами. Она была хозяйкой дороги. Не было водителя, который бы не подчинился ей, который не улыбнулся бы симпатичной девушке. К ней обращались офицеры, солдаты, которым нужно было добираться до своих частей единственно возможным способом — на попутной машине.

Шли уже пыльные дороги Бессарабии, до штаба фронта оставалось уже немного.

Сидя на ящиках с авиабомбами, с головы до ног покрытые пылью, мы с тоской вспоминали об угольных платформах, где над нами было чистое небо, и поезд весело бежал среди холмов и зеленеющих полей, а свежий ветер доносил приятный запах пробуждающейся природа.

Наше романтическое путешествие подходило к концу. Почти у цели я допустил роковую ошибку, разрушившую наш приятный романтический сон.

Случилось это так. Увидев, что в следующей за нами машине в кабине есть свободное место, я пересадил туда Аллу, спасая ее от пыли. Машины шли одной колонной, и я представлял, что мы вместе доберемся до города, до которого оставалось уже немного.

Сквозь пыль я иногда видел идущую следом машину и мою Аллочку, потом они надолго скрывались в облаке пыли.

При въезде в город пыль стала оседать, но машины с Аллой не было. Колонна распалась, и напрасно я ждал, что отставшая машина догонит нас.

В центре города я остановился и стал ждать Аллу. Потом, поколесив по городу, я вдруг наткнулся на комендатуру, которая направляла приезжих в свои отделы кадров штаба фронта, разбросанные по окрестным деревням. Меня предупредили, что в мой отдел кадров сейчас уходит машина, и рекомендовали воспользоваться случаем.

Через час я был уже в своем отделе кадров и был зачислен в офицерский резерв.

Наступил вечер, но я решил возвратиться в город и поискать там Аллу или узнать где находится ее медицинское управление.

Попутной машины не было, и я решил идти пешком. Где шагом, а больше бегом я, преодолев двенадцать километров, уже ночью добрался до города.

Выбрав один из разрушенных домов, я устроился на ночлег и утром двинулся к центру города.

Через некоторое время я услышал вдалеке шум и постепенно стал различать далекий гул голосов. Ориентируясь на этот шум, я, как и ожидал, вышел к продпункту — самому шумному месту в городе.

Я решил позавтракать и подождать, не встречу ли я кого-нибудь. Расчет мой оказался правильным. Я вдруг встретил группу своих академиков и среди них была Алла.

Еще раз судьба улыбнулась мне. Но, как оказалась, улыбка эта была иронической.

Алла еще не была в своем управлении кадров, а мои друзья, прибывшие на два дня раньше, уже были зачислены в резерв и ждали назначения. Накануне они вдруг встретили в городе Аллу и все вместе ночевали в одном из разрушенных домов.

Моя радость от встречи продолжалась недолго. Мы гуляли по городу, когда Виктор обнял меня и сказал, что теперь мы с ним молочные братья. По простоте душевной он считал, что от друга ничего скрывать нельзя.

Это был жестокий удар по моему романтическому и лирическому настроению. Я нашел силы скрыть свое состояние после такой откровенности.

Аллочка собиралась в свое управление кадров и держалась за мою руку. Она не подозревала, что я уже все знаю, и просила проводить ее. Она говорила, что вчера потеряла надежду встретить меня когда-нибудь. С болью в душе я слушал ее рассказ.

Я слушал ее, когда она говорила о том, что нам нельзя терять друг друга. Я слушал ее, когда она давала мне свой ленинградский адрес.

Но я уже знал, что никогда не напишу ничего по этому адресу.

Мы обнялись последний раз. Машина увозила Аллу, я видел слезы на ее глазах и долго смотрел вслед, прощаясь с ней и своей первой любовью. Было горько на душе, и я с трудом сдерживал слезы, навертывающиеся на глаза.

Я все еще не понимал, что такое война. Я не знал, как она упрощает жизнь, как безжалостно сбрасывает все ненужное ей, ломает будущее, меняет психику, а иногда и калечит душу. Ведь жизнь на передовой не только другая, она зачастую и очень короткая.

Но об этом знает только тот, кто побывал там. Только он может понять и простить

В офицерском резерве мы пробыли не более недели.Наконец нас вывали в штаб за назначением.

У всех было назначение было одно — начальник связи стрелкового батальона — он же командир взвода связи. Все мы направлялись в разные дивизии, но все попадали на передовую. Там всегда было много свободных мест.

Мне предстояло отыскать свою 202 стрелковую дивизию 27 армии. Там воевал в одном из полков мой стрелковый батальон.

Свою дивизию я отыскал быстро. Утром следующего дня я уже шел по полевой дороге к месту размещения штаба 1317 стрелкового полка.

Было тихо и пустынно на этой дороге. Где-то далеко звучал редкий орудийный выстрел, и опять наступала тишина. Ничего здесь не говорило о войне. Дорога то спускалась, то подымалась на высотку, и тогда были видны зеленые рощи, а иногда деревушки.

Попадались воронки от разорвавшихся снарядов. Постепенно орудийная стрельба становилась громче, слух уловил пулеметную стрельбу, а потом стали слышны и отдельные выстрелы.

Скоро показалась и деревня, в которой я ожидал найти штаб полка. Сдав свои документы в штабе, я получил указание идти на офицерское совещание, которое проводил командир полка. Мне сообщили, что противник здесь активности не проявляет и полк уже давно стоит в обороне. Когда я пришел к месту проведения совещания, оно уже закончилось. Предстояло посмотреть выступление дивизионного ансамбля, а пока начались танцы под оркестр.

Девушек было немного, и я пригласил одну из них. Она сообщила, что ее зовут. Галя, а я сказал, что только прибыл в полк.

Галя была в форме рядового и довольно приятной наружности. Сказать честно, у меня не было никаких намерений в отношении незнакомой девушки. Просто я видел, что она стоит в окружении мужчин, и никто не пригласит ее танцевать. Простые правила вежливости толкнули меня пригласить ее.

Вдруг во время танца к нам подскочил майор и сказал: “Галя, к бате!” Моментально девушка исчезла.

Кто- то пояснил мне: “Это же ППЖ командира полка, парень”. Я понял, что допустил глупость. Расспросив соседа, я уже знал, кто из офицеров здесь командир полка, кто начальник штаба. Оба были в звании подполковника.

Закончилось выступление ансамбля, и я вернулся в штаб. Мне показали, где переночевать. Так закончился первый день моего пребывали в полку.

Утром меня предупредили, что в мой первый батальон поедет повозка, и я могу ехать туда с ней.

Найдя двоих попутчиков, я разместился на повозке рядом с ездовым, а сзади разместился солдат, оказавшийся связистом.

Мы проехали два километра и остановились. Ездовой сказал, что теперь будет опасное место, которое просматривается и обстреливается противником из минометов.

Как бы подтверждая его слова, впереди разорвалась мина, потом еще две, и наступила пауза. Мой ездовой хлестнул лошадей, и мы галопом понеслись по дороге. Нам нужно было проскочить бугор и спуститься вниз к стогу сена, стоявшим у дороги.

С этого места нужно дальше идти пешком еще полкилометра, и там начинался ход сообщения в окопы.

Мы проскочили бугор и уже были у стога сена, когда откуда-то выскочил всадник на лошади, в руках у него была плетка. Он подскакал к нам с матом и криком: “Что вы здесь демаскируете!..” Лицо у него было злым, и при этом он замахнулся на меня плеткой, но не ударил. Я узнал командира полка. А он, очевидно, увидел и узнал во мне типа, который осмелился пригласить его Галю.

Спросив, кто я такой, он, матерясь, ускакал. Я все думал, кого же мы тут демаскируем?

Не знали этого и мои попутчики. Здесь мы с солдатом-связистом оставили повозку, которая должна была дожидаться темноты, и двинулись пешком, к ходу сообщения.

Вот и ход сообщения. Я знал, что если начинается ход сообщения, значит до противника несколько сот метров.

Но мой солдат не прыгает в ход сообщения, а спокойно идет поверху. Мои золотые тыловые погоны сверкают, как генеральские и я начинаю ждать пули снайпера. Но прыгнуть вниз не могу, чтобы не осрамиться перед солдатом, который пока идет поверху.

Некоторое время мы продолжаем идти вместе, а потом он прыгает вниз, а за ним и я.

Мне показалось, что он испытывал меня. Ходом сообщения мы вышли к командному пункту батальона.

Я представился комбату в звании лейтенанта, который только принял батальон, прибыв с курсов “выстрел”. Затем комбат вызвал моего замкомвзвода сержанта Ефимова, он уже знал, что прибыл новый командир взвода. Началось мое знакомство с людьми и связью.

Связь была довольно примитивной, и мне не нужно было здесь все то, что мы изучали в училище, а тем более в академии.

Замкомвзвода рекомендовал ординарцем взять рядового Шаричева. Он во взводе самый молодой и, к тому же, был ординарцем у прежнего командира взвода, убитого месяц тому назад.

Утром обошел роты, познакомился со своими людьми и командирами рот.

Большинство моих солдат были люди среднего возраста, у некоторых было по медали. Орденов было мало. Правда, у офицеров наград было больше.

За окопами начинайся широкий луг, а за ним виднелся высокий откос. Там был передний край румын, которые стояли перед нами.

Война здесь шла лениво. Была даже установлена норма расхода патронов и снарядов, но только у нас. Румыны, как и немцы патронов не жалели, особенно по ночам. Да и осветительные ракеты по ночам всегда висели в небе, у нас, кроме сигнальных, не было.

Правда, иногда наша разведка воровала ночью спящих румын. Был случай пропажи и нашего офицера.

Плохо было с водой. Но на нейтральной полосе, на лугу, был обнаружен родник и маленький ручеек.

Туда и ходили за водой. Видно и у румын было плохо с водой, и они ходили туда за водой. Но сложился твердый порядок. Если воду брали мы и в это время приходили румыны, они терпеливо ждали пока мы уйдем, прячась в кустах и наоборот, наши ждали, в кустах, когда уйдут румыны. Конечно, никаких соглашений не было, просто так сложилось. Источник был один, а нужен был и тем и другим. Само собой, об этом начальство не знало, батальон эту тайну хранил.

Кухня наша приезжала только с наступлением темноты, один раз в сутки. Она останавливалась метров в 200 от окопов и тогда в окопах была слышна тихая команда, определяющая очередность получения обеда. С котелками, стараясь не шуметь, по очереди торопились солдаты, ординарцы, проголодавшиеся за день.

Но, вот у кого-то звякнул котенок, взлетели осветительные ракеты румын, и упала первая мина. Солдаты бежали в окоп, а повар уже нахлестывал свою лошадь, и кухня быстро исчезала в ночи.

Обедали те, кому достался обед, и ругались те, кому не достался. Постепенно все затихало. Опять появлялась кухня, и обед продолжался.

Правый фланг батальона упирался в болото. Обороны здесь не было, сюда ходили патрули.

Недалеко от болота лежала большая деревня Мунтений. Оборона здесь длилась уже долго, поэтому населения здесь не было, его выселили из фронтовой полосы уже давно.

Деревня заросла травой и бурьяном, дома стояли открытые, с убогой деревенской мебелью, но на стенах можно было видеть портреты и фотографии недавних обитателей.

Сюда любили ходить ординарцы, чтобы сорвать фруктов в садах и сварить компот для своих офицеров.

Однажды ко мне пришла та самая Галя, с просьбой сопровождать ее в деревню, где она намеревалась собрать фруктов на компот “Бате”.

Я дал ей своего солдата.

Постепенно я осваивался с новой для меня жизнью и привыкал к разным неудобствам переднего края.

Мне не нравилось, как была организована связь в батальоне. Не было связи с соседями, а такая связь создавала возможность обхода и таким образом повышалась устойчивость всей системы связи. Для связи с ротами был задействован дефицитный полевой кабель и, в случае внезапного отхода, не было бы времени снять его.

Я хотел использовать вместо кабеля колючую проволоку на маленьких колышках, ее вокруг было много, но требовалась резиновая изоляция. Такую линию не жалко было бросать в случае чего.

С моим замкомвзвода мы пошли в Мунтений поискать резину. Мы заходили в дома, сараи и везде искали все, что можно было бы использовать в качестве изоляционного материала.

Потом мы разделились. Вскоре я услышал стрельбу из автомата. Возвратившись, я увидел, что мой замкомвзвода развлекается стрельбой в цель. В качестве мишени он использовал иконы, которые снял в одном из домов. Я видел в этом неуважение ко многим верующим людям, и мне было неприятно.

Случай этот забылся бы, но вскоре в одном из боев мой сержант Ефимов был убит разорвавшимся снарядом. У него была оторвана верхняя часть туловища, а снаряд, очевидно, попал в руку.

У меня завязалась дружба с одним из командиров роты, лейтенантом Ивлиевым. Он был немногим старше меня, но уже успел побывать в плену и тут же убежать. Избитый, он вернулся в полк, но дело это со стороны СМЕРШ (КГБ на фронте) продолжения не имело, и он продолжал командовать ротой.

Постепенно я убрал кабель, построив суррогатные линии связи.

Когда начальник связи полка узнал об этом, он приехал посмотреть на мое хозяйство и остался всем доволен.

Однажды в батальон прибыли дивизионные разведчики. Им стало известно, что здесь можно взять в плен румын на нашем ручье.

Пленных они взяли, но после этого мы лишились хорошей воды.

В добавок к этой неприятности, стало известно, что когда на патрулирование болота приходили наши молдаване, они вступали в разговор с румынами, так как язык у них один.

Вскоре наш полк перебросили на другой участок обороны. Здесь мы находились во втором эшелоне.

Передовая проходила впереди на расстоянии примерно трех километров. Здесь было спокойно, если не считать частых огневых, налетов. Роты располагались ниже, на склоне горы, метрах в 200 от КП батальона. КП нужно было еще оборудовать, вместо блиндажей были вырыты щели, чтобы укрываться от осколков при огневых налетах. Спали все в щелях.

Отсюда, с КП батальона, хорошо были видны роты и все пространство вплоть до передовой. За нами лежала небольшая деревня, где стоял штаб полка.

Однажды меня вызвал комбат и передал, что нам приказано выставить боевое охранение у переднего края обороны, то есть, на расстоянии трех километров. Для меня это означало огромный расход кабеля, но приказ есть приказ.

Установив связь и отправив своих связистов, я задергался, чтобы поговорить со знакомым лейтенантом, который был назначен начальником боевого охранения. Отсюда были видны окопы, занимаемые полком на переднем крае и вдали окопы немцев.

В это время в небе показался самолет-корректировщик, который на фронте называли “РАМА”. Он славился тем, что сбить его было очень трудно, а неприятностей от артиллерии немцев следовало ожидать тут же. Мой собеседник схватил лежащий рядом ручной пулемет, как бы для того, чтобы еще раз доказать, что “раму” сбить невозможно.

После первой же очереди самолет качнулся и стал падать. Он упал в километре от нас и, когда мы добежали туда, уже догорал. В стороне от него лежал летчик, а какой-то солдат показывал, всем часы, снятые с летчика и кричал: “Идут!”

Мой лейтенант попробовал собирать подписи свидетелей т.к. за сбитый самолет полагался орден, но шансов у него не было так, как по самолету стреляет вся передовая, понимая, что это пустое дело

.

Однажды утром мы услышали далекий гул от артиллерийской подготовки.

С нашей высоты было хорошо видно, как слева где-то далеко, медленно поднимается серая завеса пыли.

Постепенно она ширилась и поднималась все выше. А к ней, на фоне ясного неба, видны приближающиеся колонны “юнкерсов”.

Один за другим они ныряют в этот занавес пыли и исчезают в нем. Мы представляли, что творится там, и в тревожном молчании смотрели туда, где уже кипела жестокая битва.

Так продолжалось несколько дней и постепенно все затихло.

Мы узнали, что противник не сумел прорвать фронт нашего соседа, а рядовой Смищук уничтожил 9 танков и представлен к званию Героя Советского Союза.

На следующий день комбат приказал мне дать связь на строящийся в 500 метрах от нас запасной КП. Я дал связь, а заодно приказал выкопать блиндаж для телефонной станции.

Мне надоела моя щель на основном КП, где я спал ночью и я решил уходить на ночлег в новый блиндаж, где уже была связь. Несколько дней я ночевал на ЗКП и однажды под утро я проснулся от впечатления, что кто-то барабанит по земле. Над блиндажом, пролетая, шипели многочисленные снаряды, а в деревне, где стоял штаб полка, гремели разрывы.

Я понял, что противник начал артподготовку и поспешил на КП. Впереди, там, где находился передний край обороны и наше боевое охранение, рвались снаряды и мины, и уже подымалось пылевое облако.

Шел бой. Мы понимали, что противник, не имея успеха у нашего соседа, ищет слабое место в нашей обороне.

Постепенно огонь переносился на наши окопы, где занимали оборону наши роты и на КП батальона.

В небе появились “юнкеры” и один за другим пикировали на боевые порядки батальона.

Все укрылись в щелях, блиндажах, окопах. Я лежал в своей щели и слышал тяжелые удары и толчки от близко рвущихся бомб.

Наконец, разрывы утихли, и мы покинули свои укрытия. Недалеко от моей щели торчал неизвестно откуда взявшийся рельс.

Комбат принимал доклады командиров рот о потерях. Они были невелики, но в одной из рот появилось два самострела.

Бой впереди продолжался. Комбат сообщил, что переходит на запасной командный пункт, и приказал мне взять несколько связистов и идти с ним.

С комбатом шли двое полковых радистов с радиостанцией, обеспечивающей радиосвязь с командиром полка и пятеро автоматчиков, а также наш батальонный санинструктор Аня.

Запасной командный пункт еще не был готов, не была сделана маскировка его, и был готов только блиндаж связистов.

Я представляю, что сверху он смотрелся, как какое-то инженерное сооружение. Старшим на КП остался заместитель комбата. Связь работала со всеми ротами.

Управление боем с ЗКП было менее надежным, чем с основного КП и я понимал, почему комбат принял решение перейти на запасной командный пункт.

На ЗПК мы разместились в блиндаже связи. Не успели мы осмотреться, как в небе появились “юнкерсы”. Мы наблюдали за ними и видели, как ведущий стал пикировать в направлении нашего ЗПК.

Последнее, что я успел увидеть, был раскрытый контейнер с бомбами. Вокруг затрещали разрывы этих бомб, больше похожих на гранаты.

Хотя перекрытие блиндажа было слабое, из досок, на которые был насыпан тонкий слой земли, такие бомбы опасности для нас не представляли. Но вблизи гремели разрывы и больших фугасных бомб.

Сверху сыпался песок, осыпались стены блиндажа, и, казалось, этому не будет конца.

Наконец, наступила тишина. Бомбежка велась и по основному КП, но нам сообщили, что его теперь нет.

Через минуту в небе появилась новая череда “юнкерсов”. Они уже построились для бомбежки.

И тут случилось то, что я никак не ожидал. Мой комбат, не говоря ни слова, выскочил наверх и побежал по направлению к откосу, метров в 200 от нас. Там была небольшая пещера.

За ним кинулась Аня и трое автоматчиков. Напрасно я кричал ему, чтобы он вернулся, так как я видел, что добежать до пещеры он уже не успеет. Уже пикировал на нас один из “юнкерсов”, и мы опять укрылись в нашем надежном блиндаже.

Опять вокруг загремели разрывы, опять все заволокло пылью, и на нас сыпалась земля. В коротких паузах между разрывами мы выглядывали из блиндажа и видели очередной самолет, пикирующий на нас.

Наконец наступила тишина, и небо было чистым. Я проверил связь, она работала. Мы ждали, что комбат вернется, но он не появлялся.

Звонили командиры рот, требовали комбата. Я послал за ним автоматчика, но он все не возвращался.

Телефон раскалялся. Командиры рот докладывали, что люди полка первого эшелона бегут и их сажают в наши окопы, но удержать их трудно.

“Где комбат?!” — требовали ответа. Я уже выслал за комбатом последнего автоматчика, который, вернувшись, передал слова комбата: “Комбат ушел в боевые порядки”.

Появились бегущие и здесь. Мы остановили сержанта и двух солдат чужого полка с катушками кабеля. Я попытался забрать у них кабель, но сержант дал понять, что пока у него автомат, он кабель не отдаст.

С КП прибежал мой сержант. Он сказал, что уже показались немецкие танки, бежит пехота, покидая окопы.

В этот момент прервалась связь с основным КП, и сержант побежал по линии обратно, но вскоре возвратился и сказал, что прямо на линии стоит немецкий танк. Я послал автоматчика к комбату с запиской об обстановке и просил его вернуться к телефону. Я не понимал, что случилось с ним. Автоматчик не вернулся.

Бегущих уже было меньше, и стрельба стала слышаться уже где-то сзади. Я понял, что оставаться здесь больше нельзя, связи больше нет и, взяв кабель, телефонные аппараты, наша группа пошла в сторону тыла.

Мы не знали обстановки, боялись наткнуться на немцев и двигались медленно и осторожно. Бегущих уже не было.

Через некоторое время мы заметили впереди группу людей и узнали в ней комбата. Наши группы соединились, и тут комбат приказал развернуть радиостанцию и связался с командиром полка по радио.

Он докладывал: “Веду тяжелый бой на западных скатах высоты”. Не знаю, что говорил командир полка. Радиостанцию свернули, и мы двинулись дальше.

Пролетел немецкий самолет, начали падать листовки. Один солдат поднял листовку. Я увидел, что на ней написано “Пропуск в плен”. Тут же комбат закричал на солдата и выхватил листовку. Мне показалось, что он не выбросил ее, а незаметно положил в карман.

Теперь я уже смотрел на него с подозрением. Он говорил, что нужно остановится и собирать батальон, выкопать блиндаэж А я не понимал, где тут можно собрать собирать батальон. Бегущих людей больше не было, стрельба переместилась куда- то в тыл и при чем здесь блиндаж?

Я видел, что нужно уходить, так как мы не знали обстановки, а собирать батальонего нужно в тылу, там куда бежали люди.

Об этом я сказал комбату и решил с этого момента руководствоваться собственными решениями.

Это было не легко, так как все мы был воспитаны на строгом подчинении командиру, на принципе единоначалия.

К тому же это был мой первый бой, и я чувствовал, как не хватает мне опыта в такой необычной обстановке.

Но комбат не стал возражать. Он сказал, чтобы мы подождали здесь, а он поднимется на соседнюю высотку и осмотрится. С ним ушла и санинструктор Аня. Прошло минут 15, комбат не появлялся.

Я не стал больше ждать, и мы двинулись дальше. Поднявшись на высотку, мы увидели широкий луг внизу, по которому на другую сторону бежали отдельные фигурки солдат, а по ним откуда-то слева уже бил немецкий пулемет.Побежали и мы. Перебежав луг, мы попали в окопы с солдатами.

Это была уже какая- то чужая часть, которая занимала здесь оборону, мы же были здесь беглецами, оставившими свои позиции.

Всем было приказано находиться в окопе и выполнять все команды. Исключения не делалось и офицерам. Я послал сержанта и солдат поискать по окопу офицеров и солдат нашего батальона.

Через некоторое время они вернулись и доложили, что видели своих, а главное — они увидел нашего комбата.

Мне не хотелось его видеть, я понимал, что он трус, но в тоже время остается моим командиром.

Взяв с собой полковых радистов и своих связистов я пошел к комбату. Он обрадовался, увидев нас, но никак не объяснил почему он бросил нас. Через некоторое время появилась радиосвязь с командиром полка. Комбат доложил, что собирает отошедший батальон.

Вскоре послышалась команда, и цепь двинулась через луг туда, откуда мы недавно прибежали. Двинулись с ней и мы.

Немцы еще не успели подтянуть артиллерию и закрепиться, как следует. Ружейно-пулеметный огонь их был слаб, и вскоре мы уже поднимались на недавно покинутую высоту. Вел нас комбат, забирая все левее вдоль луга. Наконец мы увидели группу людей и поняли, что это штаб нашего 1317 стрелкового полка. Комбат отправился докладывать командиру полка, а я сидел и думал о чем может докладывать сейчас комбат.

Я все еще чувствовал себя новичком и не знал, как воспринимать случившееся. Через некоторое время вернулся комбат и сказал, что нужно собирать батальон, а пока мы в резерве командира полка.

Постепенно к нам присоединялись группы солдат батальона. и среди них пришли два командира рот и несколько моих связистов.

У меня осталось три катушки кабеля, и я знал, что если комбат потребует связь, давать ее мне будет нечем.

Но я уже заметил, что неподалеку проходили две линии связи. Похоже, это были линии вышестоящих штабов.

Мы стали прозванивать линии. Никто не отвечал, и мы были вправе считать эти линии брошенными. Ведь когда начинается отступление передовой, штабы не очень задерживаются.

Таким образом, мы создали небольшой резерв кабеля, зная, что там вверху не обеднеют Постепенно мы узнавали подробности случившегося. Они были драматическими.

Наша оборона была прорвана и вскоре немецкие танки подошли к КП батальона. Был убит адъютант- старший, заместитель командира батальона, и люди начали бежать. К этому времени роты отходили в беспорядке, связи уже ни с кем не было.

С КП батальона в тыл вел ход сообщения, прямой, как линейка. Казалось это самый безопасный путь отхода. Туда и бросились все, кто был на КП.

Однако, тут уже стоял немецкий танк и бил вдоль хода сообщения, расстреливая бегущих.

Спасались только те, кто видел танк и бежал поверху. К моему большому огорчению погиб мой приятель, командир роты лейтенант Ивлиев.

У комбата появилась палатка, а вскоре появились два офицера и целый день сидели с комбатом. Я подумал, что идет расследование случившегося. Но на этом все закончилось, комбат остался на месте.Позже я узнал, что и для него этот бой был первым

Прошло несколько дней. Говорили, что скоро прибывает бригада с Финляндского фронта. Там война уже закончилась капитуляцией Финляндии.

Действительно, вскоре мы увидели пехоту, которая следовала в направлении к передовой. Еще один день прошел спокойно, а затем немцы возобновили наступление на нашем участке обороны.

Наш резерв командира полка развернули в оборону метрах в 500 впереди КП полка.

И тут я вдруг оказался в самой необычной для себя роли. Где-то впереди шел бой. Мы все внимательно прислушивались к шуму боя и вдруг увидели цепи бегущих солдат. Это отходила пехота бригады. Послышалась команда моего командира батальона: “Командир взвода связи, комсорг — остановить!”

Мы выскочили из окопа и побежали навстречу отступающим с криком: “Стой, назад!”

Наш крик ничего не изменил. Мы были бессильны. Нужно было что-то более сильное, чтобы остановить бегущих.

Я поднял свой автомат и дал очередь поверх голов. Моему примеру последовал и комсорг.

И тут все изменилось. Некоторые легли, но остальные повернули назад и уже свои командиры овладели обстановкой и повели их назад, к брошенным окопам.

Мы возвратились обратно. Никто ничего не сказал о наших действиях, будто это было обычное дело.Атака немцев успеха не имела, бой затих.

Через день комбат приказал представить моих связистов для награждения.

Я написал несколько представлений. Комбат прочитал их и спросил: “Ты что не знаешь, что так они ничего не получат?”

- “Что ты пишешь: “Обеспечил бесперебойную связь с ротой...” Пиши так: “Пулеметным огнем отсекал пехоту от танков и тому подобное”. Пиши, что они стрелки, пулеметчики, а то прочитают там наверху, что связисты и не дадут ничего”. Комбат был прав. Наверное, он где-то имел такой опыт.

Действительно, солдат-связист стрелкового батальона в бою находился вместе с наступающей пехотой. Прижал пулемет пехоту к земле. Лежат, окапываются все. А связисту ложиться нельзя, он разматывает катушку кабеля — связь командиру роты.

Но понимал ли это штабной чиновник, который не побывал на передовой, но ведал наградами?

Это факт, что передавая не получала тех наград, которые заслуживала. Они больше доставались штабам и тем, кто их обслуживал. Эти мысли пришли мне в голову не сразу.

Вскоре полк отвели в тыл. А на окраине деревни был развернут помывочный пункт. Все обмундирование прожаривалось в бочках. Вши, паразиты, не давали нам покоя. Они заводились удивительно быстро в белье, иногда приходилось разводить костер и держать свое белье над костром, кровожадно слушая частое потрескивание, означающее гибель своих ненавистных врагов.

После помывки мы получили чистое белье, и наступило желанное успокоение.

А вечером приехала кинопередвижка, и мы начали смотреть какой-то фильм, вскоре прерванный командой “Воздух!” Свет погас. Где-то недалеко тарахтел немецкий самолет. Потом мы услышали разрывы нескольких бомб, и самолет улетел, а фильм продолжался. Несколько дней мы прожили в какой-то праздничной обстановке. Люди ходили в гости к знакомым в другие подразделения т.к. в боевой обстановке даже служа в одном полку видеться приходилось редко.

За деревней шла дорога, которую саперы маскировали сеткой. Такое мы видели впервые. А через некоторое время по дороге пошли машины с войсками. Движение не прекращалось и днем.

Занимала в тылу огневые позиции артиллерия большего калибра, “катюши”, “андрюши” Чувствовалось, что готовится что-то большое.

Начало поступать пополнение и в полк. В обновившихся, пополнившихся подразделениях шли интенсивные занятия. Полк, обескровленный в предыдущих боях, опять становился мощной боевой силой.

Ночью полк, совершив марш, занимал назначенный ему участок обороны, размещая свои батальоны в уже оборудованных окопах, а их хозяева уходили на другие участка оборони, освобождая место полку.

Отсюда полк пойдет в наступление в строго намеченных на картах границах полосы наступления, где ему определена основная и исследующая задача.

В окопах тесно, они буквально набиты солдатами. Спешно дают связь: пехота — своим батальонам, ротам, связывая их с пунктами управления.

Тянут свою связь артиллеристы, минометчики. Их задача — обеспечить, связь разведчикам-наблюдателям с огневыми позициями своих дивизионов, батарей. Разведчики-наблюдатели — это глаза артиллерии, огневые позиции которой находятся в тылу, откуда часто не видно и передовой. Они всегда с пехотой, выполняя задания пехотных командиров на подавление целей огнем артиллерии.

Заняты делом пехотинцы. По ходам сообщения несут цинки - ящики с боеприпасами. В окопах дозаряжают диски пулеметов, автоматов, проделывают углубления в стенке окопа, чтобы удобнее было выскочить из него.

Там, впереди, за окопами лежит недоступная, ничейная земля — нейтральная полоса.

Она пустынна, днем освещаемая солнцем, ночью ракетами, поделенная на зоны и секторы наблюдения, находится под пристальным наблюдением многочисленных глаз наблюдателей с обеих сторон.

Они изучили каждый, бугорок, каждую складку местности, каждый предмет: пень ли, поваленное дерево или остатки разбитого строения. Малейшее изменение в привычной картине расположения предмета, могут свидетельствовать о появлении снайпера.

Над нейтральной полосой витает смерть для каждого, кто осмелится нарушить ее одиночество.

Но прежде, чем попасть на нейтральную полосу, нужно преодолеть свои минные поля, проволочные заграждения, рвы, защищающие окопы. А чтобы преодолеть нейтральную полосу и добраться до окопов противника, нужно преодолеть под огнем и чужие минные поля, и проволочные заграждения.

Нейтральная полоса размечена на картах ориентирами, рубежами ружейно-пулеметного огня, артиллерийского и минометного огня. На ней отмечены площади, по которым артиллерия будет вести непрерывный огонь, заградительный огонь, огонь по появляющимся целям. Все предусмотрено, чтобы нейтральная полоса была непреодолима.

Ее, нейтральную полосу предстоит преодолеть под интенсивным, заранее подготовленным огнем.

Спасти, сохранить жизнь здесь может только везение, опыт и земля. Страх смерти заставляет солдата прикрываться ею, зарываться в нее, прижиматься к ней всем телом. Она его друг, мать.

Грохот разрывов, свист пуль и осколков, шипение мин и пролетающих снарядов, сыплющаяся земля, дым пробуждают в человеке инстинкт дикого зверя. Он руководит действиями солдата и охраняет его в эти минуты. Этот инстинкт действует быстрее сознания. Он может бросить солдата на землю, опережая разрыв, заставляет уклониться в мгновение смертельного риска. Но сознание или команда приказывают бежать вперед, не задерживаться, не отставать.

И солдат бежит, стреляя на ходу. Уже хорошо видны окопы противника. Но, чем ближе, тем сильнее огонь. Враг использует все средства, чтобы не допустить к своим окопам. Для него это самое страшное.

Впереди еще минные поля и проволочные заграждения. Их нужно преодолеть за впереди идущим танком или по проходу, который проделают саперы. Проволочные заграждения частично разрушены нашим артиллерийским огнем, их преодолеть легче.

Но, вот, все слабее огонь противника. Верная примета, что он бросает окопы и бежит.

Вот и окопы. Они брошены противником. Можно теперь передохнуть немного. Память выдает картины только что пережитого.

Кто-то упал, но нельзя останавливаться. Там, позади, идут санитары.

С командно-наблюдательного пункта (КНП) батальона хорошо видна пустынная нейтральная полоса.

Ждем начала артиллерийской подготовки. Наконец, начинает бить артиллерия. Отдельные выстрелы сливаются в сплошной, мощный гул сотен орудий. Впереди, у окопов немцев и дальше видны разрывы снарядов. Над немецкой стороной постепенно подымается пыль. Кажется, под таким огнем не останется ничего живого.

Сегодня будет только разведка боем. От каждого полка в наступление идет только один батальон. Наш батальон участия не принимает.

Задача разведки боем — имитируя наступление, прощупать оборону противника, выявить систему огня, слабые места ее. Многочисленные наблюдатели засекут обнаружившие себя огневые точки. Проходит полчаса.

Внезапно наступает тишина. Противник молчит. Он укрылся от огня артиллерии в блиндажах и сейчас, наверное, бежит занимать свои огневые позиции, чтобы встретить наступающих огнем.

На нейтралке видны цепи наступающих. Пока огонь противника еще слаб, цепи двигаются без остановки.

Начинает бить немецкая артиллерия. Постепенно интенсивность огня увеличивается. Крепнет и ружейно-пулеметный огонь.

Цепи залегают, начинаются двигаться перебежками. Они ушли уже далеко и теперь лежат недалеко от окопов противника.

Из полка сообщают, что соседу справа удалось занять первую линии окопов противника.

У нас дальнейшего продвижения нет, и через некоторое время начинается отход.

Вечером комбат возвращается с КП полка, где проводился разбор боя. Действий батальона полка, участвовшего в разведке боем признаны удовлетворительными. Недостаток все тот же: слабый огонь наступающих в движении.

Еще одна неспокойная ночь. Чувствуется, что противник волнуется. Всю ночь горят ракеты, освещая нейтралку, дежурные пулеметчики противника ведут почти непрерывный огонь.

В окопах многие не спят, курят, ждут рассвета. Начало наступления назначено на 6 утра.

В 6.00 раздается первый артиллерийский выстрел и следом за ним возникает гул артподготовки. Он заглушает все. Над окопами противника бушует смерчь. В небе появляются десятки “илов”. Наша авиация штурмует оборону противника. Так проходит час.

Вдруг все затихает. Наступает непривычная тишина. Где-то в тылу слышится гул танковых двигателей.

Через несколько минут артподготовка возобновляется. Это был ложный перерыв, чтобы выманить противника из укрытий. Проходит еще 30 минут и опять все смолкает.

На нейтралке появляются наши танки. Противник молчит. Слышны команды пехотных командиров и вот уже пехота бежит за танками. Мой батальон там, в цепи. За ротой, идущей в центре, связисты тянут кабель. Когда рота остановится, с командиром ее можно будет связаться по телефону. С остальными ротами связь осуществляется древним способом – с помощью посыльных.

Радиосвязи в звене комбат–командир роты у нас не существует. Она существует, лишь в полковом звене: командир полка–комбаты.

Беру нескольких своих связистов с запасом кабеля, выбираемся из окопа и бегом начинаем догонять роты. Там, за немецкими окопами я организую связь с ротами и сюда, на новый командно-наблюдательный пункт, перейдет командир батальона. Так передвигаются в нашей армии все пункты управления.

Противник уже ожил и ведет огонь из всех сохранившихся средств.

Бывшая нейтральная полоса, по которой мы бежим, изрыта воронками от снарядов. То тут, то там валяются противогазы. Это пехота облегчает свой бег.

Посвистывают пули, Сыпется земля от блмзко разорвавшегося снаряда. Впереди видны развалины какого-то строения. Там можно будет немного передохнуть.

Вот уже и кирпичная стена. Она прикрывает от пуль и несколько минут можно будет передохнуть.

Здесь стоят трое солдат, очевидно, отставших от роты. Укрываемся за стеной.

Вдруг, близкий разрыв, и стоящий рядом солдат тихо говорит: “Мама” и оседает на землю. Осколок попал ему в грудь.

Продолжаем бег. Кое-где лежат убитые. Их похоронит специальная похоронная команда. Тащат раненых санитары.

Вот уже и окопы немцев. За ними впереди на бугре видим группу людей, и среди них — командир роты. Присоединяемся к ним.

Танки ушли вперед, а пехота залегла. Не дает подняться пулемет. Он бьет откуда-то слева. Связываюсь с комбатом по телефону.

Он говорит, что его КНП будет здесь, и он переходит на него. Комбат обещает подавить пудемет противника, мешающий продвижению, огнем артиллерии. Через некоторое время ведущий слева огонь пулемет замолкает, и рота двинулась дальше.

Командир роты со своими связными бежит за ротой, за ним мои связисты тянут кабель.

Постепенно артиллерийский огонь противника почти смолкает. Это артиллерия немцев меняет позиции, перемещаясь в тыл.

Вскоре появляется и комбат со своими связными. С бугра нам хорошо видны наши роты. Рота, идущая слева, отстает, и комбат ругается, телефонной связи с ней нет.

Рота, за которой мы движемся, ушла уже далеко. Комбат намечает свой последующий КНП, и я со связистами опять догоняю роту. Останавливаемся у какого-то недостроенного блиндажа. Здесь будет КНП.батальона.

Впереди роты опять залегли. С командиром роты есть связь . Нас догнали полковые связисты, дают связь с НП командира полка.

Комбат докладывает и получает команду закрепиться на достигнутом рубеже.

Вот теперь я могу дать телефонную связь всем ротам.

У меня потери: один убит, двое ранены. Комбат говорит: “Иди в роты, выбирай любых”.

К моему удивлению добровольцев оказалось мало. Наконец, выбрал троих. Один из них- молодой парень из молдаван.

Учим их, как пользоваться катушкой, телефоном, как делать кабельный сросток.

Против нас здесь воюют румыны. Мы уже видели пленных, их бегом гонят в тыл.

Командиры рот докладывают, что противник готовит контратаку. Огонь противника усиливается. Завыл “ишак”, (так мы называли немецкий шестиствольный миномет), появилась авиация противника.

Я сижу под бугорком, который прикрывает меня. Вдруг передо мною появляется румын. Он становится по стойке “смирно” и что-то докладывает. Я слышу слово “дженераль”, но тут появляется и отставший солдат, который гонит пленного румына в тыл.

Начинаю понимать, что румын, видя мои золотые погоны, принял меня за генерала. Таких здесь ни у кого нет, я все еще не сменил их на полевые.

В недостроенном блиндаже стоит мой коммутатор и сидят несколько моих связистов. Беру телефон, чтобы позвонить в роту и вдруг резкий оглушительный взрыв. Меня бросает на землю, сыплется земля. В ушах сплошной звон, ничего не слышу. Телефонист разбирает микрофон. Угольная мембрана разбилась, превратилась в пыль. Понятно, почему я плохо слышу. В момент взрыва я стоял, и мне досталось больше, чем другим.

За блиндажом располагалась позиция батальонных 82 мм минометов. Бомба или снаряд большой мощности попала к ним.

К утру слух улучшается, но звон в ушах остается еще несколько дней.

С одной ротой связь все время рвется. Линию мы проложили лощиной, чтобы предохранить ее от осколков. Но и противник все время бьет именно по лощине. При порывах кабедя посылаю по очереди двух своих связистов, но вот один из них не возвращается. Посылаю другого. Связь заработала. Возвращается солдат и говорит, что наш связист убит и лежит там, возле линии.

Опять порыв кабеля. Совесть не позволяет послать его опять. Бегу сам, устраняю повреждение и возвращаюсь. Спрашиваю новичка молдаванина, сможет ли он устранить порыв кабеля? Говорит, могу. Опять порыв. Посылаю его. Убежал и через какое-то время возвращается обратно, а связи все нет.

Наверное, был еще порыв. Посылаю его вторично с задачей пройти до самой роты. Возвращается и докладывает, что там, где порвало — связал, а больше повреждений нет. Послал своего старого связиста.

Он возвращается и смеется. Кабель был связан так, как связывают веревку, изоляция не снята. Еще раз показываем этому молодому связисту, как делать сросток.

Немцы все контратакуют, появилась авиация немцев, и все укрываются в щелях, в окопе.

Я лег в своей щели и уснул. Проснулся, наверное, от наступившей тишины. Выбрался из щели и увидел рядом с ней круглое, гладкое отверстие и наклонный колодец, уходящий под мою щель. Это была авиационная бомба, которая почему-то не взорвалась.

Потихоньку я отошел от этого места подальше. Еще раз мой ангел — хранитель позаботился обо мне.

Утром роты докладывают, что противник ушел. Получаем задачу продолжать движение. Узнаем, что в прорыв обороны вошли танки и мотопехота. Так началась Ясско-Кишиневская наступательная операция.

Артиллерийская стрельба переместилась куда-то вперед. Вышли к шоссе. По нему уже идут колонны пленных, которых ведут в тыл. Подошел полковой обоз, в котором оказалась и наша взводная повозка. Грузим свое имущество и готовимся к маршу.

Настроение у всех приподнятое, победа — это всегда приятно.

Вдруг откуда-то сбоку появляется отряд румынских кавалеристов. Один из них спрашивает по-русски: “Где здесь сдаются в плен?”

Какое- то время мы смотрели на них, но потом, сообразив, солдаты начинают сгонять их с лошадей, быстро превратив в пехоту.

Прекрасные кавалерийские лошади под седлами были нам как никогда кстати.

Дальнейший наш марш обещал быть приятным. Стрельба все удалялась и вскоре затихла совсем. Далеко вперед ушли наши танки и мотопехота, нам, прорвавшим фронт, предстояло долго их догонять.

По дороге в деревнях попадались винные подвалы с огромными бочками вина. Они уже были простреляны и сквозь пулевые отверстия тонкими струйками било прекрасное виноградное вино, постепенно заполнявшее подвал. Солдаты черпали вино котелками, а старшины вели уже почти промышленную заготовку его.

Немало было и подвыпивших, но греха в этом никто не видел, все понимали, что одержана большая победа, до которой многие наши товарищи не дошли, да и разрядка была нужна.

Война убежала от нас. Нам предстояло долго догонять ее, но никто не сомневался, что рано или поздно мы ее догоним.

Мой кавалерийский конь хорошо понимал меня, и мир мой расширился. Часто я уезжал вперед сам или с ординарцем, и жизнь стала похожа на праздник.

Постепенно проблема транспортных средств стала главной. Где-то мои солдаты нашли десяток велосипедов и теперь ехали на них. Постепенно стали попадаться и повозки, запряженные волами, появились и “каруцы” — румынские легкие повозки.

Жители встречали нас с радостью, как освободителей. Попадались деревни, где уже успевали соорудить арку с неграмотно написанным плакатом по-русски, приветствующий освободителей. У нас появился белый хлеб, мамалыга, яйца и, конечно, вино.

Однажды, на привале, меня вызвал комбат и передал, что получил распоряжение отправить меня в распоряжение начальника связи полка, а взвод сдать моему замкомвзвода.

Я попрощался со всеми и на следующий день уже представился начальнику связи полка капитану Титову. Он показал мне приказ о моем назначении на должность командира штабного взвода роты связи полка.

Для меня это означало новые условия работы и жизни. Я должен теперь обеспечивать внутреннюю связь на КП полка и обеспечивать работу ПС (пункта сбора донесений).

Связь с батальонами обеспечивал линейный взвод лейтенанта Ковалева. Радиосвязь обеспечивал радиовзвод лейтенанта Сидоренко. Командиром роты был капитан Волошин, который в основном занимался хозяйством роты и в организации связи участия не принимал.

Офицеры здесь были опытные, в полку воевали давно. Я уже был знаком со всеми ними, когда воевал в батальоне.

Начальник связи полка, бывавший у меня в батальоне, познакомившись с документами по организации связи, которые я исполнял, часто просил меня помочь в отработке полковых документов по связи. У меня была хорошая графика и многое другое, что я успел получить в академии, и я не отказывал ему, так как это позволяло мне иногда получать дефицитные на фронте элементы для телефонных аппаратов. Сам Титов был симпатичным, умным человеком, в прошлом москвичом, воевал он давно и вырос с сержанта до начальника связи полка.

Лейтенант Ковалев- цыганистого вида парень, казалось, прошел огонь и медные трубы. Воевал он давно. Был в знаменитом харьковском окружении и там был ранен, избежал плена, скрываясь в какой-то деревне, а когда вылечился, сумел перейти линию фронта где-то в районе Сталинграда. Подстать ему был и его замкомвзвода старший сержант Панин, бывший рецидивист, освобожденный и направленный на фронт. Там он прошел через штрафную роту до того, как попасть в полк. Ни река, ни какая другая преграда не останавливали его, когда он обеспечивал связь. Он держал крутую дисциплину во взводе и полностью отвечал характеру своего командира.

Лейтенант Сидоренко был молчаливый парень, вечно занятый своими радиоданными и аккумуляторами, радиосвязь обеспечивал безотказную, часто выручая полк, когда все другие виды связи не действовали.

Командир роты капитан Волошин, маленький морщинистый человек, хорошо обеспечивал обоз и хозяйство роты связи, и Титов прощал ему отсутствие интереса к организации связи. Он не блистал образованием, но хорошо понимал, как обращаться с лошадьми. За ним было какое-то темное прошлое, на которое намекали старики, но все наотрез отказывались говорить об этом. Всегда в обозе можно было видеть рядом с ним его ППЖ, которая числилась в моем взводе.

Вся техника связи в полку была немецкая, как, впрочем, и везде в штабах, и никто не страдал о своей, отечественной. Свои были только радиостанции.

Назначение некоторых элементов немецкой аппаратуры было неизвестно, и Титов с ходу дал мне задание разобраться в них. Я, изучив схему, быстро определил назначение всех этих элементов и сразу почувствовал, как вырос мой авторитет у солдат.

В общем, работать здесь было интересней и проще. И жизнь здесь была другой.

Размещались мы, как правило, в деревнях. Утром шли на кухню. Здесь стоял офицерский стол, и старшина подносил нам кружки с 50 граммами, а повар приносил тарелку с едой.

Это, конечно, было что-то другое по сравнению с батальоном, где котелок с горячей пищей часто бывал только раз в сутки.

Подготовка солдат здесь была несравненно более высокая. Все профессионально владели своей специальностью и добросовестно относились к делу. Мой замкомвзвода старший сержант Крымов отлично справлялся со своей ролью начальника телефонной станции.

Конечно, главным было то, что потери здесь были не такие, как в батальоне, и состав роты был стабильным.

Марш мы совершали в составе роты, вместе со штабом полка. На ночевку останавливались в деревне, организовывали связь с батальонами и ограниченную внутреннюю связь в штабе.

Утром марш продолжался. Иногда появлялись немецкие самолеты и все разбегались, когда они шли над колонной, поливая ее огнем.

Обходилось без потерь, правда, не везде и не всегда.

Так пролетали дни, уже чувствовалось приближение фронта. Стало слышно артиллерийскую стрельбу, появились и разбитые повозки, убитые лошади. Некоторые населенные пункты уже носили следы боев.

Обычно мы, командиры взводов, на марше собирались на повозке Ковалева и ехали вместе.

Однажды, рядом с шоссе мы увидели две разбитые повозки и убитых лошадей. Дальше на обочине стояли таблички “Мины” Здесь уже кто-то подорвался на них.

Казалось фронт еще далеко. Ковалев предложил заехать на ближайший хутор позавтракать, а потом догнать колонну, которая медленно двигалась по шоссе. Это, конечно, была вольность, но допустимая.

Свернули с дороги к хутору, и тут Ковалев показал, что он стоит. Через несколько минут перед нами стоял богатый хозяин хутора, а может быть фермы и слушал указания Ковалева и требуемое меню: “Сметана, жареные утки, вино, хлеб”. На все — 40 минут.

Забегали женщины, задымилась кухня, и через 40 минут мы уже сидели за столом.

Предстояло догонять роту. Лошади у Ковалева были звери, и, казалось, мы быстро догоним медленно тащившуюся колонну. Подъехав к шоссе, проселочной дорогой мы увидели, что на обочине все еще стоят предупреждающие о минировании таблички.

В это время где-то близко, впереди началась стрельба. Было похоже, что впереди начинается бой и все представляли, как рвет и мечет начальник связи, разыскивая нас.

Попытка вклиниться в колонну не удалась. На марше опытный ездовой не допустит, чтобы кто-нибудь чужой разорвал колонну. На узкой ленте асфальта места для обгона не было.

Но тут Ковалев показал себя еще раз. Он выхватил вожжи и погнал лошадей галопом по заминированной обочине.

Мое сердце сжалось в ожидании взрыва, который разметает нас. Но судьба и на этот раз хранила нас. Колонна шарахнулась от нас в сторону, кругом кричали “Мины!”, а мы мчались и мчались, обгоняя колонну. Предупреждающие таблички остались позади, и дорога была уже свободной. На окраине деревни мы увидели своих.

Уже замкомвзвода давали связь, однако, выволочки от начальника связи мы не избежали. Мы догнали фронт, и теперь кончилось время, когда мы могли позволить себе расслабиться.

Скоро произошел случай, который опять напомнил, что идет война, у которой свои суровые и жестокие законы. Мы только входили в какую-то деревню, когда увидели группу людей, идущих нам навстречу. Они вели какого-то человека средних лет, судя по одежде, такого же сельчанина. Они подвели конвоируемого к нам и что-то пытались нам рассказать. Слушая их оживленную речь, выкрики, мы старались понять незнакомую речь. Часто слышалось слово “джеман”, что означало, как нам казалось, “германец”.

Кроме нас не было другой власти, которая бы рассудила все по закону справедливости.

Старший из нас капитан Титов подозвал своего ординарца Федю и что-то ему сказал.

Федя снял автомат и повел задержанного в сторону оврага. Прозвучала очередь и на этом все закончилось, мы продолжали свой путь, а румыны, стояли у оврага и смотрели на своего убитого врага.

Как-то попалось место, где у дороги лежало больше десятка труппов расстрелянных, по виду кавказцев, в немецкой форме. Здесь уже прошли войска, и можно было только догадываться, что произошло здесь, у какой-то безымянной деревни. Местные жители говорили, что лежат там русские.

Ясско-Кишиневская наступательная операция перешла в фазу уничтожения окруженных немецких дивизий. Они отчаяние старались прерваться сквозь кольцо окружения. Нередко отдельные группы, их и даже дивизии все же прорывались и уходили.

В одном из таких случаев, когда требовалось закрыть место прорыва, принял участие и наш полк.

Полк получил задачу по горным тропам выйти к месту прорыва противника и, перерезав шоссе, остановить прорвавшихся.

Оставив все, что нельзя было провести по горным дорогам, имея только вьюжных лошадей, ночью мы двинулись по узкой дороге.

Не встречая немцев, к утру мы вышли к окраине горной деревушки, примостившейся на склоне высоты, внизу проходило шоссе. Рядом с ним протекал ручей.

У ручья стояли многочисленные повозки, лошади, и было много немцев. Одни мылись в ручье, другие что-то делали у повозок.

Наверное, самое страшное у них было позади, это было видно по их беспечности и спокойствию.

Через двадцать–тридцать минут наши минометы, а с ними пулеметы и стрелки открыли шквальный огонь.

Немцы заметались, и через несколько минут там, у ручья, оставались лишь разбитые повозки и трупы людей и лошадей. Батальоны спустились вниз и заняли позиции вблизи шоссе. Мы спешно давали связь.

В этом месте шоссе проходило по узкой лощине, зажатой горами, и у немцев была единственная возможность продвигаться по шоссе. Вскоре показалась автомобильная колонна, которая сразу попала под огонь полка. Несколько машин проскочило, но создалась пробка из горевших машин и колонна остановилась.

Но вот уже спешившиеся немцы развертывались в цепь и повели наступлений на боевые порядки полка. За ними подъезжали новые и новые группы. Понятно было ожесточение, с которым немцы штурмовали наши позиции.

Батальоны начади отходить на окраину деревню. Движение машин по шоссе возобновилось. Колонна немцев ушла, бросив десятки сгоревших машин и убитых.

Через некоторое время подошла новая колонна У немцев появились пушки. Все шоссе было завалено горящими машинами, и трупами убитых.

Бой продолжался уже несколько часов, но было видно, что силы здесь не равные. Немцы прорывались крупными силами Откуда-то по нам били минометы и гаубицы. Потери личного состава полка все возрастали. Удержать прорывающиеся немецкие войска своими силами было невозможно.Оттеснив наши боевые порядки колонны немцев уходили по шоссе

Во время боя была захвачена группа пленных, Среди них оказалось несколько русских. Их безжалостно избили, и судьба их была предрешена, но тут нашему начальнику штаба пришла в голову идея. Он изложил ее командиру полка. Километрах в 10 по шоссе находился мост. Если бы его удалось взорвать, то движение по шоссе прекратилось бы. Добраться до моста можно было только по шоссе, но там были немцы.

“Кто взорвет мост — останется жить и искупит свет вину” — сказал командир полка. Согласились пятеро, которых взяли в плен. Послали двоих в их же немецкой форме, обеспечив взрывчаткой.

Вечером колонны немцев остановились. Мост был взорван. Бросая машины и технику немцы уходили, а к утру возвратились те, кто выполнил задание командира полка. Командир полка приказал всех пятерых зачислить в роты.

Не знаю дальнейшую их судьбу и не могу утверждать, что она у них окончилась благополучно впоследствии.

Вскоре мы уже двигались по шоссе следом за отходящими немцами. Иногда вспыхивали бои, а часто немцы оставляли где-нибудь около дороги пулеметчика. Часть разбитых немецких подразделений пробирались горами, горными тропами. Но основная масса немецких войск осталась в окружении и сдавалась в плен. По шоссе уже шли войска нашей диваизии.

Однажды нас обогнал “Виллис” политотдела дивизии. С машины кричали: “Вперед на запад!”. “Виллис” промчался мимо и исчез где-то впереди. Через некоторое время впереди послышалась стрельба.

Оказалось, что “виллис”, обогнавший колонну, натолкнулся на немцев. . Часть политотдельцев погибла.

Вскоре полк свернул с шоссе на проселочную дорогу, ведущую в горы. Пройдя километра 3, мы остановились, а потом полк, повинуясь полученному приказу, повернул назад на шоссейную дорогу.

Опять впереди возник бой с отступающей группой немцев. Полк начал развертываться, и нужно было давать связь в батальоны.

Нигде не могли найти лейтенанта Ковалева и его замкомвзвода. Меня вызвал начальник связи и приказал временно взять под свою команду линейный взвод Ковалева.

Скоро там, впереди, понадобился кабель и я, взяв двух солдат с кабелем, отправился в батальон. Когда мы добрались до батальона, бой уже затих. Была захвачена большая группа пленных, в том числе один офицер, лейтенант. Меня попросили на обратном пути взять его с собой в полк, где его должны были допросить.

Офицер, которого я вел, оказался не лейтенантом, а обер-лейтенантом. Он был в мундире, но без сапог, в носках.

Мне было ясно, что его сапоги кому-то понадобились. За руку старшего лейтенанта крепко держалась девушка, примерно моих лет. Она была русская, из Одесса. Говорит, работала у них буфетчицей. Утром, возле штаба, пленных, человек 80, построили в две шеренги, и командир полка шел вдоль фронта, иногда задавая вопросы через нашего переводчика. А в это время наш командир роты капитан Волошин потихоньку пытался ударить девушку обер-лейтенанта сапогом. Раза два ему это удалось, но потом командир полка заметил и прогнал его. Пленных увели в штаб дивизии.

Лейтенант Ковалев все не появлялся, и мы уже стали считать, что он погиб.

Но через день Ковалев появился вдруг верхом, со своим замкомвзвода. Выяснилось, что когда полк повернул обратно с целевой дороги, Ковалев со своим старшим сержантом уехали уже далеко вперед, считая, что полк идет следом.

Скоро им встретился богатый хутор или деревня и там, у румынского старосты, они вознамерились пообедать. Но у старосты были две хорошенькие дочери. Во время обеда Ковалев очень сблизился со старостой за столом, и они пришли к мысли тут же сыграть свадьбу, чем оказать большую честь старосте.

По их словам свадьба состоялась в тот же день. Только на другой день они сообразили, что полка все еще нет и бросились назад, обещая вернуться после войны.

Эта романтическая история могла стоить головы, но Ковалев у начальника связи ходил в любимчиках, и, пожалуй, вполне заслужено.

Через пару дней меня поздравляли со званием лейтенанта, которое полагалось мне еще в 1942 году, в училище.

Продвижение наше значительно замедлилось и, наконец, дивизия перешла к обороне.

Впереди была Турда, небольшой город в горах. Немцы уже успели создать там крепкую оборону и неоднократные наши атаки успеха не имели. А за Турдой лежал крупный румынский город, Брашев, который немцы почему-то называли Кронштадтом.

Шли тяжелые бои, росли потери. Но вскоре подошла какая-то артиллерийская бригада и батальон штрафников. Наступление назначалось на утро.

Утром началась мощная артподготовка. Сразу из батальонов комбаты стали докладывать, что кто-то бьет по своим.

Начальник штаба безрезультатно пытался найти того, кто стреляет, но когда стреляют целыми дивизионами, да еще с ними нет связи, найти виновника быстро нельзя.

“Потерпите еще 5 минут” — только и мог сказать комбатам командир полка. Полк понес немалые потери, но Турда была взята, а у меня появился новый солдат — бывший летчик, как он говорил, попавший за что-то в штрафники.

Скоро произошел случай, героем которого стал мой солдат-летчик.

Батальоны занижали оборону где-то невдалеке впереди, а штаб полка развернулся в лесу, у стоящего на полянке отдельного домика.

Я приказал вырыть две щели для укрытия личного состава, одна щель была готова. Мы, несколько офицеров, сидели неподалеку и слушали рассказы нашего бывалого летчика об авиации.

В этот момент над лесом появился наш штурмовик Ил. Здесь мой летчик прервал свой рассказ и стал комментировать действия штурмовика: “Сейчас он дойдет до того отдельного дерева и сделает разворот на 90 градусов, а потом пойдет вдоль переднего края, открыв огонь по немецким окопам”.

Все было так, как предсказал нам летчик. Вот он дошел до отдельного дерева и стал делать разворот. Но разворот оказался на 180 градусов, и вот он уже пикирует прямо на нас.

Тут же на крыльях замигала огоньки и вокруг нас полетела земля от его пушечного огня. Я бросился к щели, но она уже была забита моими собеседниками. На самом низу лежал летчик. Мне оставалось лишь прикрыть их сверху.

Зато мне было хорошо видно, как от самолета отделились бомбы и летели прямо к нам. Смотреть дальше было уже ни к чему, и я опустил голову. Разрывы загремели тотчас, но бомбы упали с перелетом и как раз туда, где стоял наш обоз.

Не успела осесть пыль, как я увидел другой ИЛ, в точности повторяющий действия первого. Меня забросало землей, но бомбы упали по ту сторону дома. На этом все кончилось.Больше мы не слушали летчика, а вскоре он ушел от нас.

Не первый раз нас била наша авиация. Как-то на марше, в тылу под удар наших илов попал наш дивизионный батальон связи, потерявший часть техники и людей.

Однажды дорога спустилась в узкую, глубокую лощину. Здесь нам открылась картина, которую я видел первый раз. Вдоль всей дороги лежали, стояли разбитые и сгоревшие машины, пушки. Это было все, что осталось от нашей колонны, которая перед нами шла той лощиной и попала под удар немецкой авиации. Эта лощина была настоящей ловушкой, и деться здесь было некуда.

Начались бои за Клуж. К этому времени мы так оборвались, что некоторые стали носить предметы гражданской одежды.

И вот с захваченных румынских складов нам стали выдавать румынскою форму. Нашими были только пилотки.

Клуж оказался красивым, не разрушенным городом с большим населением Люди на улицах приветствовали нас. Мы не задержались в городе, западнее города шел бой.

Клуж запомнился мне одним эпизодом. Меня послали разыскать один батальон, и я поехал верхом на лошади один. Вокруг был лес, а за лесом я предполагал найти потерявшийся батальон.

На какой-то поляне я вдруг увидел идущего старика, за которым шла девушка.

Вдруг она бросилась ко мне и, заставив наклониться, поцеловала меня, и тут же отбежала к старику.

Я не понимал, что они говорили, но и так было видно, что они рады приходу русских и встречают нас. как освободителей. Я нашел батальон, передал приказание не терять связь и возвратился в полк.

Наконец мы перешли границу Венгрии и многое, переменилось. Встречали нас здесь прохладней. Не стало тех восторженных встреч, к которым мы привыкли в Румынии. Стал ненужным и тот маленький запас слов, который мы приобрели там. Приходилось запоминать новые слова и первое из них — вода, слово, которое нужно знать солдату в первую очередь.

Сразу, после перехода границы, произошел неприятный эпизод. Мы вышли в какую-то деревню, чтобы остановиться на ночлег.

Кто-то из солдат открыл ворота и я первым вошел во двор, а за мной шли наши офицеры и солдаты. Тут я увидел старика с топором в руке, который шел нам навстречу.

Я не придал значения тому, что старик держал топор. Вдруг у самого моего уха раздался выстрел, и старик рухнул на землю.

Я обернулся и увидел Ковалева, который опускал руку с пистолетом. Не знаю, что было на уме у старика, но сцена эта произвела на меня тяжелое впечатление.

С боями, но наше продвижение шло успешно. Мы продвигались в северном направлении. Иногда дивизию перебрасывали на другие участки, и мы совершали марш, а потом опять шли бои.

Теперь нас перебросили к городу Ньиредьхаза. Там, вблизи города, билась в окружении одна наша дивизия.

Несколько дней шли ожесточенные бои, но прервать оборону немцев и соединится с окруженной димизией не удавалось. Сюда перебрасывались дополнительные силы, а дивизия пробивалась навстречу нам.

Наконец, остатки дивизии соединились с нами, а мы продолжали продвигаться по шоссе, по которому к нам прорывалась дивизия. Непривычная картина опять открылась нам. Сгоревшие машины, орудия, разбитые и сгоревшие танки стояли на шоссе, застывшие в своем движении на восток, в направлении, противоположном к фронту. Мы уже привыкли видеть такие картины, но это все были немецкие машины, немецкие танки.

Я встретил моего товарища из академии, лейтенанта Перетятко и он рассказал мне о тяжелых днях окружения.

Я еще не попадал в окружение, и мне было интересно слушать его рассказ. Он рассказал, как прекратил сопротивление его батальон, когда закончились боеприпасы, как он искал спасения в сказавшемся поблизости заросшем камышом озере, как дышал из-под воды через трубочку, в то время как немцы рыскали по берегу в поисках оставшихся в живых солдат.

А через несколько дней мы вошли в Ньиредьхазу и продолжали наступление.

Прошла неделя в боях, и мы опять уперлись в оборону немцев. На этот раз КП полка был развернут в поле, в блиндажах.

Все использовали передышку для приведения в порядок различного своего хозяйства.

Я занимался ремонтом кабеля, когда мне позвонил начальник связи. Он сказал, что ко мне придет девушка, которую нужно зачислить во взвод. В отношении ее мне должен позвонить оперуполномоченный СМЕРШ капитан Тышкевич.

Капитан Тышкевич со звонком не задержался. Он попросил использовать девушку для дежурства на коммутаторе в дневную смену.

Я понял, что это еще одна ГПЖ в моем взводе. Другая принадлежала командиру роты капитану Волошину и находилась при нем постоянно. Через некоторое время на телефонную станцию пришла и сама будущая телефонистка, ее звали Рая.

Я приказал начальнику телефонной станции познакомить ее со связью и научить работать на коммутаторе, а затем включить ее в дневную смену для дежурства на коммутаторе.

Скоро мы узнали, что ранее Рая работала в банно-прачечном отряде, где ее и высмотрел капитан Тышкевич и привез в полк.

Несколько дней Рая, отдежурив, отправлялась в блиндаж Тышкевича, а утром появлялась на телефонной станции.

Я, зная, как ревниво охраняются права на ППЖ их владельцами и, тем более, зная могущество оперуполномоченных, держался в стороне от моей новой подчиненной, что бы, не дай Бог, не попасть под подозрение.

Но события разворачивались независимо от моей воли. Началось с того, что солдаты стали поддразнивать Раю, ввиду ее роли в отношениях с капитаном. Неизвестно какие струны они задели в ее душе, но однажды она не ушла, как обычно вечером в блиндаж своего капитана.

И когда нетерпеливый капитан позвонил ей, чтобы узнать о причине задержки, ответила, что будет ночевать на телефонной станции и к нему в блиндаж больше не пойдет.

Следующий звонок был от начальника связи. Я объяснил, что нашей вины здесь нет, на ночное дежурство ее не назначали и это ее решение или каприз. Потом еще звонил Тышкевич и выяснял в чем дело.

Прошло несколько дней, и я не подозревал, какие тучи собираются над моей головой.

Однажды вечером меня вызвал заместитель командира полка майор Смельчук. В его землянке за столом рядом с ним сидел Тышкевич. Было похоже, что они выпили. Я доложил о прибытии.

Омельчук потребовал объяснить, почему не работает какая-то второстепенная внутренняя связь. Это было пустяковое дело, кабель иногда повреждали, и ничего серьезного в этом не было.

Я, конечно, ответил, что повреждение будет устранено. И тут заместитель командира полка загремел:

“А знаете, вы, что за отсутствие связи можно и расстрелять!” Я слышал, что такие случаи бывали в начальный период войны, но это, конечно, был не тот случай. Меня просто хотели запугать.

Обида и возмущение переполнили мои чувства, и не найдя ничего более умного, положив руку на кобуру, ответил: “Но мой пистолет еще у меня, попробуйте!”

Тут вмешался Тышкевич и выступил в роли миротворца. Мне было ясно, из-за чего идет этот спектакль, но моей вины здесь ведь не было. На этом все закончилось. Мне разрешили идти. Я думал какое будет продолжение.

Следующий день прошел спокойно. Я думаю, что через свою агентуру Тышкевич выяснил, что моей вины действительно нет. А еще через день на телефонную станцию пришли из заградотряда двое солдат Тышкевича и принесли мне вроде подарка ящик с фруктами. Были в нем даже дефицитные лезвия для бритвы.

Конечно, этот поступок делал честь капитану Тышкевичу. Было бы хуже, если бы пришли за мной.

История эта закончилась неожиданно. Скоро капитана вызвали в армию, и он больше не возвращался.

Со временем Рая нашла себе нового покровителя в лице командира третьего батальона майора Быкова. Быков держал ее в блиндаже под охраной часового. В одном из боев комбат был убит, а Рая перешла к другому комбату, и постепенно следы ее затерялись.

Нас с Коваловым вызвал начальник связи и объявил, что полк передст свой участок обороны соседям, и затем будет переброшен на другой участок, где сменит полк нашей же дивизии. Завтра мы втроем поедем туда посмотреть, как там организована связь.

На следующий день мы прибыли на КП сменяемого полка. Мы посмотрели документы по связи и пошли на телефонную станцию. Перед этим начальник связи предупредил нас обратить внимание на дежурную телефонистку, а потом он что-то расскажет нам. Мы услышали историю этой телефонистки, которую знал начальник связи. История эта показалась нам необычной.

Ее звали Либерия. Свою службу она начала в армейском полку связи и за какую-то провинность была переведена в батальон связи корпуса. Затем, после одной некрасивой истории, она была переведена в полк. Нужно сказать, что в этой истории в корпусе она была меньше виновата, чем начальство, но сила была на их стороне. Очевидно, после этой истории Либерия дала себе зарок не иметь дела с начальством. Здесь, в полку она была ППЖ своего взвода и тем была знаменита.

Через день мы ночью начали смену полка и прием его участка обороны. Линии связи решили не снимать, а передать соответствующее количество кабеля взамен.

Линии передавал нам старший лейтенант, который ходил с палочкой и хромал. Проверив связь, мы подписали акт.

Теперь весь задействованный кабель становился нашим. Все закончилось ночью, и мы распрощались.

Однако вскоре с одним из батальонов пропала связь. У меня возникло подозрение и я, взяв двух солдат, пошел по линии. Пройдя метров 300–400, мы увидели, что линия заканчивается, а ее продолжения нигде не было. Прислушавшись, мы услышали характерный скрип катушки где - то впереди.

Тут я все понял. Этот хромой крал наш кабель. Мы быстро стали догонять воров, намереваясь расправиться с ними. Но, очевидно, они услышали нас и убежали. Постреляв в ту сторону, куда они убежали, мы принялись восстанавливать линию.

Здесь я должен сказать о цене кабеля на передовой. Для связиста не было ничего дороже кабеля. Обычно, имущество, аппаратура связи, кабель поступали в армию. Армия оставляла себе часть поступившего, остальное передавала корпусу, который также оставлял себе нужную часть имущества, остальное передавалось дивизии. Крохи доставались полку, и до батальона ничего почти не доходило.

Хорошо, когда немцы отступают. Они, как и мы, впрочем, вынуждены часто оставлять часть своих линий связи. Именно здесь батальоны пополняют свои запасы кабеля. По этому во всех полках и батальонах, как правило, была только немецкая техника связи (кроме радиосредств). Фактически получалось так, как будто наши батальоны, полки, стояли на довольствии у немцев.

Бывали, к сожалению, и случаи кражи кабеля друг у друга. Часто кабель снимали саперы, чтобы обозначить минное поле. Иногда, хозяйственный ездовой отрезал себе от боевой линии связи метров 10-15 кабеля, зная, что в хозяйстве все сгодится.

Иногда, если линия была плохо закреплена, ее утягивал танк, свой или чужой, наматывая ее на гусеницы.

Приходилось видеть офицеров-связистов частей, вышедших из окружения. Они ездили по полкам, выпрашивая, кто что даст.

Уже долгое время шли бои за крупный промышленный город Мишкольц. Здесь немцы создали прочную оборону, прорвать которую не удавалось.

Полк получил задачу горными дорогами выйти в тыл немецкой обороне, и обойдя Мишкольц с запада, атаковать его.

Ночью лесной дорогой мы двинулись в тыл немцев.

Впереди шел стрелковый батальон, за ним штаб полка и рота связи. Мы удачно, не встречая немцев, прошли уже более половины расстояния. Ночь кончилась, и с нашей дороги хорошо была видна внизу симпатичная деревушка. Было тихо, и царило полное спокойствие. Но так только казалось.

Вдруг в деревне послышались выстрелы, и я заметил скачущего всадника, все насторожились.

И тут вдруг деревня загремела пушечными выстрелами. Стреляли, очевидно, зенитные пушки, ведя автоматический огонь.

Гремели разрывы, приближаясь к нам. Полетели щепки от повозок, комья земли, падали убитые лошади, люди.

Разрывы ушли куда-то к хвосту колонны, а новые уже приближались. Укрыться было негде, колонна была, как на ладони, оставаться на дороге означало неминуемую смерть, и я кинулся на другую сторону дороги, где шел глубокий обрыв. Далеко внизу видны были вершины деревьев. Но я уже заметил ниже, метрах в 10, уступ и прыгнул, стараясь попасть на него. Где-то вверху прогремела очередь взрывов. Но я уже лежал на уступе.

Недалеко промелькнула повозка с лошадьми, полетевшая вниз с обрыва.Мой уступ тянулся дальше, и я увидел там сидящего человека. Им оказался лейтенант Ковалев. Переждав некоторое время, мы выбрались наверх. Было тихо. Только где-то сзади шла ружейно-пулеметная стрельба

На дороге валялись разбитые повозки, лежали убитые лошади, люди. Впереди начинался лес, и мы вдвоем двинулись по пустынной дороге.

Вошли в лес и вдруг увидели двух немцев, перебегавших, дорогу. Увидев наши автоматы и услышав “хенце хох”, они остановились и подняли руки. У одного из них я забрал пистолет “вальтер”, а другой оказался без оружия. Дальше мы шли вчетвером.

Вскоре мы услышали впереди гул голосов, и определили, что там наши. Действительно, это был штаб полка. У радиостанции стоял командир полка и группа офицеров. Поодаль стояли солдаты комендантского взвода.

Уже было известно, что два других батальона полка оказались отрезанными и ведут бой, пытаясь прорваться к нам. Ковалев доложил о пленных

Начался допрос наших пленных. Кто они были, я не знаю, но бежали они к своей смерти, ибо после допроса командир полка приказал отвести их в “тыл”. Это означало расстрелять.

Охотников не нашлось, когда командир полка спросил, кто хочет, и командир комендантского взвода отвел их за ближайший бугорок, поставил их на колени и по очереди выстрелил им в затылок.

Для меня это зрелище было тягостным и неприятным. Думаю, что не только у меня. Но я еще не знал, что за это придется еще заплатить.

Штаб двинулся за ушедшим вперед батальоном. Вскоре дорога пошла узкой лощиной, которая впереди становилась все шире, и вдали виднелись какие-то постройки.

Командир полка приказал оставить здесь одну роту, которая должна прикрывать нас с тыла.

Постройки, которые виднелись впереди, оказались рудником, дальше располагался ресторан с несколькими постройками.

Наша лощина заканчивалась пересекающей ее железной дорогой. В километре от насыпи железной дороги виднелся завод, обнесенный высокой кирпичной стеной. Как потом оказалось, это был танковый завод.

На насыпи наши две роты готовились атаковать завод. Артиллеристы тянули на насыпь пушки, и тут показался идущий поезд. Кто-то бросил в паровоз гранату, состав остановился, успев сбить одну пушку.

Роты пошли в наступление, но немцы уже были готовы к встрече. Со стен завода забили пулеметы. Из ворот завода вышел танк и открыл огонь из пушки. Стали видны подходящие машины, из которых высаживалась пехота. Роты отошли и заняли оборону на насыпи, прикрывая вход в нашу лощину.

Штаб полка развернулся в здании ресторана, который был пуст. Таким образом, мы оказались в окружении. Справа и слева поднимались горы, поросшие лесом, а сзади оборону держала рота.

Из ворот завода выходили новые танки, которые укрывались в маленькой роще и вели оттуда огонь.

Несколько дней прошли в боях. Немцы непрерывно атаковали, но их отбивали и ждали, когда пробьются к нам наши.

Продуктов не было, но в ресторане сказались запасы муки и потому пекли только блинчики.

Командир полка посылал с донесением офицера, а мне начальник связи приказал выделить одного солдата из пункта сбора донесений для сопровождения. Им предстояло пробраться через немецкую оборону и доставить пакет в дивизию.

Кончалось питание у нашей радиостанции, которая держала связь с дивизией. Последнее принятое сообщение было:

“В 24.00 иметь костры, выложенные опознавательным знаком для самолетов, которые сбросят груз для нас”.

Опознавательный знак приказано были выложить мне. Мы нашли несколько вагонов у рудника со снарядами и пороховыми зарядами и вместе с досками все это пошло на костры.

В 24.00 мы услышали гул самолетов. Костры уже пылали, и их должно было хорошо видно сверху. Утром мы долго разыскивали сброшенный груз, но собрать удалось немного. Главнее, что теперь у нас появилось питание к радиостанции.

Вернулся офицер, отправленный с донесением. Они натолкнулись на немцев, которые обстреляли их, а моего солдата они захватили в плен.

Мне он рассказал, что когда их обстреляли, они спешились и приготовились обороняться. Но потом стало тихо, и мой солдат решил подобраться к лошади. Ему не хотелось бросать ее. Здесь и схватили его немцы. Было жаль парня, он был на ПС самым молодым.

На следующий день создалась критическая ситуация. Немецкие танки преодолели зону обстрела наших пушек и оказались в мертвом пространстве за насыпью. Несколько штук их горело в поле, а те, которые подошли к насыпи, стали забрасывать наши ячейки для стрельбы лежа, гранатами. За насыпью танки были неуязвимы. Уж не было гранат и пехота наша, понеся большие потери, откатился в лощину. К этому времени все мы, включая штаб полка, уже были в обороне.

Людей охватила паника, все бросились бежать. Кто-то кинулся к пещере, оказавшейся неподалеку, за ними ним бежали и остальные. Команд, криков офицеров никто не слушал.

Казалось, что это конец. Я понимал это, но тоже вместе со всеми бежал к пещере, хотя сознание говорило, что бежать нужно к ресторану, где можно было занять оборону, или в лес, в горы..

Только в пещере мы пришли в себя, и начальник штаба, офицеры тут же бросились назад, а за ними и солдаты.

Мы опять заняли оборону, но теперь у ресторана. Показавшихся на насыпи немцев встретили дружным огнем. Теперь немцы занимали оборону на насыпи. Танки не могли преодолеть крутость ее склонов и оставались по ту сторону насыпи.

Так прошла еще одна ночь. Но мы уже слышали приближающуюся стрельбу сзади и понимали, что это наши, пробивающиеся к нам. По радио получили команду пробиваться навстречу. Командир роты прикрывавший нас с тыла, долодил, что немцы ушли.

Вот мы уже в том месте, где несколько дней назад в лесу встретили группу командира полка, где были расстреляны немцы. Но их не было.

Вместо них мы увидели моего солдатата, лежащего полураздетым. Он был исколан штыками А на груди у него была вырезана звезда.Мы похорониди его там же.

Наконец-то мы соединились со своими. Подошли наши батальоны . Им помогала подошедшая бригада.

Следующий день мы уже атаковали Мишкольц,.и вскоре уже вели бой на его окраине. Приехал командир роты и вручил нам с Ковалевым по ордену. Я получил орден “Красная Звезда”, а Ковалев орден “Отечественной войны”. .

В одном из домов был развернут штаб полка, а неподалеку разместилась и рота связи.

Здесь случилась история, имевшая продолжение для меня. По пути в штаб я услышал женский крик и подошел к дому, откуда он был слышен, чтобы узнать, в чем дело.

Из дома выскочили двое солдат и исчезли во дворе. Выскочившая вслед за ними женщина, что-то пыталась объяснить мне. Потом я понял, что мне предлагают остановиться в этом доме на ночлег. Я понял, что здесь просто боятся солдат, и присутствие офицера гарантирует безопасность. Я был рад переночевать в человеческих условиях и согласился.

Возле штаба я столкнулся с комендантом, который орал на какого-то венгра, а потом и ударил его. Тот постоянно крутился у штаба и комендант уже заметил это. Мне послышалось, что он называет себя партизаном.

Вечером я отправился на свою квартиру. В предназначенной мне комнате стояла кровать, под подушкой лежала пижама, которой я еще никогда и не одевал. Меня пригласили поужинать, и мы долго пытались разговаривать, не зная языка. Не тут появилась молоденькая монашка, знавшая немецкий и у нас беседа стала более осмысленной, так как в школе и в академии я изучал немецкий. Семья, которая принимала меня, была очень симпатичной и гостеприимной.

До нового 1945 года оставалось всего несколько дней.

После тяжелых боев за венгерский город Мишкольц немцы быстро отходили на север, в Чехословакию, и боевой контакт с ними был потерян. Несколько дней полк шел маршем, пытаясь догнать противника. Отсутствие авиации, огневого воздействия, действовали расслабляюще.

Все привыкли, что противник отходит, и, казалось, это будет продолжаться и дальше.

Но, вот, полковая разведка доложила, что обнаружила противника на окраине ближайшей деревни.

Развернувшись в боевой порядок, полк атаковал немцев. К вечеру передовая проходила через центр деревни, а на окраине ее, метрах в 400 развернулся и штаб полка.

Казалось, что немцы будут продолжать отход. Но утром они все еще держали оборону. Атака батальонов полка успеха не имела. Шла обычная перестрелка, но ближе к вечеру интенсивность огня возросла. Комбаты докладывали, что противник атакует.

Внезапно, почти сразу, прекратилась связь. По шоссе, идущим из деревни, я увидел мчащуюся артиллерийскую упряжку с пушкой, за ней промчалась упряжка, уже без пушки, и появились бегущие солдаты.

Командир полка приказал останавливать бегущих. Остановить не удавалось, бегство продолжалось огородами, садами.

С пистолетом в руке посреди двора стоял командир полка, угрожая застрелить каждого, кто побежит. Вокруг него собрался весь штаб, нужно было немедленно уходить, впереди пехоты уже не было.

Было непонятно, почему медлил командир полка. Может, верил, что комбаты не подведут, что передовая устоит?

Дальше все произошло молниеносно. Кто-то крикнул: “Немцы!” Я увидел, как в тылу справа с холмов спускается немецкая цепь. И тут же среди стоящих во дворе упала и разорвалась ручная граната.

Через секунду уже все бежали: командир полка с пистолетом в руке, штабные офицеры с портфелями и чемоданами, набитыми штабными документами, мои связисты с катушками кабеля и телефонными аппаратами.

Я бежал, напрягая последние силы. В руке тяжелая катушка с кабелем. И, хотя многие обгоняли меня, мысль бросить ее почему-то не приходила в голову.

Ровное поле, на котором кое-где стояли стога убранного сена, заканчивалось насыпью железной дороги, которая обещала укрытие от огня и спасение. Туда и бежали все.

Оглядываясь на бегу, я видел стоящий у крайнего домика деревни немецкий бронетранспортер, захлебывающийся огнем. По дороге приближался еще один. Остановиться, лечь под этим губительным огнем было нельзя, так как справа, с холмов, спускалась немецкая цепь пехоты, срезая бегущих и грозя окружением.

Как раз, где стоял немецкий бронетранспортер, еще несколько минут назад в домике располагался штаб полка.

В начинающихся сумерках подожженные стога сена освещали бегущих, а по полю мотались огненные трассы, ведущих огонь бронетранспортеров и подошедшей пехоты.

Я видел, как кто-то падал, не поднявшись, но продолжал бег. Другие, упав, уже не поднимались. Бегущих становилось все меньше, но и до насыпи оставалось уже недалеко.

Я уже представлял, как в прыжке оттолкнусь от рельса и окажусь по ту сторону насыпи.

Вот и насыпь. Под ногами сверкнула огненная вспышка, я почувствовал удар в живот, и какая-то могучая сила бросила меня вверх. Тяжелая катушка, рванув руку, улетела куда-то вверх, и я упал на рельсы.

Первая мысль: я жив, боли нет. Перекатившись на другую сторону насыпи, я почувствовал, что в сапогах стало почему-то мокро. Левое бедро было в крови, на правом сапоге появилась дыра.

С тыла к насыпи бежала пехота, занимала оборону. Далее был ПМП (полковой медпункт), медсанбат, полевой сортировочный госпиталь, а затем фронтовой госпиталь в городе Мишкольц.

Чистая палата, чистая постель, внимательные медсестры, тишина. Можно спать, отдыхать, ни о чем не думать и это не на один день. Можно сказать, что это новогодний подарок, потому что сегодня 31 декабря, ранен был 29 декабря.

Операция прошла быстро, но осколок остался у меня, так как оказался очень глубоко, и найти его не удалось. Врач сказал, что его можно оставить, он не будет мешать. И мне не хотелось, чтобы из-за такой малости мне кромсали ногу. С другой ногой проблем не было. Шло время. Рана гноилась, я чувствовал неприятный запах, но постепенно регулярные перевязки и молодость делали свое дело.

Наконец мне принесли костыли, и я обрел возможность передвигаться. Жизнь становилась интересней. Я сам ходил в столовую, искал однополчан в соседних палатах. В одной из них обнаружил своего батальонного комсорга. У него было ранение в руку.

Много фронтовых историй можно было услышать в палатах. Я любил слушать рассказы бывалых солдат, тех, кто воевал в пехоте с начала войны, найти было трудно, их оставалось единицы.

Получалось так, что на передовой люди воевали в среднем по месяцу– два. Потом следовал госпиталь на 2–3 месяца, иногда больше. Но случалось попасть в госпиталь с передовой и в первые 10 дней.

Конечно, в обороне сроки были большими, но, когда идут бои, люди на передовой не задерживаются.

Мне вспомнился мой стрелковый батальон, где я начинал воевать.

Помню случай, когда батальон, бился за какой-то паршивенький куртанчик в Румынии. Бой начинался на рассвете и длился весь день.

Так продолжалось несколько дней. Однажды мне понадобилось побывать в одной из рот. Была ночь, и я шел по ходу сообщения, который неоднократно переходил из рук в руки. В темноте я иногда наступал на тела убитых и старался идти так, чтобы не задеть их. Но в одном месте я не мог найти свободного места, чтобы поставить ногу. К вечеру в ротах оставалось по 14–15 человек, а ночью приходило пополнение и все повторялось. Как-то на марше мне повстречался мой бывший батальон. Во взводе связи все люди были незнакомые. Сохранился только ездовой, который рассказал мне, что от моего взвода остались двое, которых взяли в дивизионную разведку. Одни были убиты, другие ушли в госпитали.

Погиб и мой ординарец Шаричев.

О многом вспоминается и думается на госпитальной койке.

Лишь многим позже я прочитал где-то, что каждый, побывавший в атаке, получает стресс, и в его психике происходят неминуемые изменения.

Нет таких людей, которые смогли бы выдержать этот стресс, если бы он повторялся многократно или длился бы продолжительное время.

Практически участие в атаках ограничивается определенным сроком.

Затем — госпиталь или могила. Об этом заботится сама война. Вспоминается, как в полк пришла как бы разнарядка на одного героя Советского Союза. Все ждали, кого же представит к награде командир полка. Всеобщим любимцем в полку был комбат Федоров. Уважали его солдаты, что берег людей, умело, с головой, воевал и сам был смелым, отважным офицером.

Героя получил другой, комбат Омельчук. Этот ходил с плеткой и не очень стеснялся ее применять. В бою из окопа головы не поднимал, ставил рядом телефон и раскладывал перед собой карту. Но был послушен.

Такого командир полка ценил выше того, кто проявлял инициативу, отстаивал свое решение.

Думал я и о том, что жизнь на передовой не имеет цены, что иногда складывается ситуация, когда каждый бывает и судьей и палачом. И хорошо бы каждому иметь совесть или то, что мы понимаем под этим.

Здесь действуют свои правила, не подчиняющиеся законам морали. А наибольшей ценностью здесь является такое ненаучное понятие, как везение. Я благодарил судьбу, что сноп осколков прошел у меня между ног. Если бы он прошел чуть выше, я бы остался на том злосчастном поле вместе с теми, кому не повезло.

Конечно, на войне потери неизбежны. Они зависят не только от действий и огня противника, но и от мастерства и опытности командиров, от опыта и подготовки солдат.

Но мне почему-то кажется, что никто не несет ответственности за чрезмерные потери. И каждый знает это и не боится вопроса:

“Что же ты здесь столько положил?”

Не имеет значения, какой ценой выполнена задача. Если она выполне-
на — это оправдывает все. Но если не выполнена — существует суровая ответственность.

Выполнение боевой задачи есть главное на войне, без этого не может быть победы.

Дела мои постепенно улучшались. Костыли я сменил на палочку, доходили слухи, что дивизию перебросили к Будапешту, где шли жестокие бои.

Из госпиталя никого не выпускали, а очень хотелось посмотреть на город, на мирную жизнь, на магазины, кинотеатры, которые работали.

Хотелось и сфотографироваться, так как у меня еще не было ни одной фронтовой фотографии. Не один я так думал.

Потихоньку мы начали перелезать через забор, помогая друг другу. Возвращались своевременно, и нам все сходило с рук.

Так у меня появилась моя единственная фронтовая фотография, сделанная в городском ателье. Для нее пришлось занимать у кого фуражку, у кого китель.

Потом захотелось побывать в театре. А тут у меня случилось маленькое приключение. Рядом со мной сидела симпатичная особа, и я попробовал с ней поговорить. Я использовал знакомые венгерские слова, но она отвечала “нам тудом”, что означало “не понимаю”, потом я попробовал по-румынски и по-немецки, но результат был тот же.

Когда я, зная, что она не поймет, сказал по-русски “балда”. И, вот тут она и сказала по-русски: “ Ну вот, давно бы так!”.

Так состоялось наше знакомство. Девушка была русская, военнослужащая в гражданской форме. Она служила в какой-то тыловой части. К моему сожалению, наше знакомство продолжалось недолго, моя знакомая скоро уехала со своей частью.

Но вскоре я вспомнил, что у меня в Мишкольце есть знакомые венгры и их можно навестить.

Не долго думая, в один прекрасный день я сел на трамвай и поехал к ним на окраину города. Это была моя ошибка, за которую пришлось вскоре расплатиться.

Я быстро нашел тот дом, где недавно ночевал и был так хорошо принят. Мой визит встретил теплый прием. Вся семья сочувствовала мне ввиду моего ранения, меня пригласили остаться на обед.

К обеду пришла знакомая уже монашенка, знавшая немецкий. Помню, мы говорили даже о литературе. Она знала, многих наших писателей. На столе стояла прекрасное венгерское вино, все угощали меня, и незаметно подошел вечер. Я собрался уезжать, но оказалось, что в городе действует комендантский час, и трамваи уже не ходят. Пришлось оставаться ночевать. Мне опять отвели ту же комнату, где я когда-то уже ночевал. Вечер продолжался. Но, вдруг, раздался стук в дверь и вошел человек. Я узнал того венгра, которого когда-то прогонял комендант полка от штаба.

С этой минуты что-то изменилось. Куда-то пропала атмосфера веселья, и повеяло чем-то тревожным. Вошедший жил в подвале этого дома. Его, конечно, пригласили за стол, а через некоторое время он пошел за своей скрипкой, чтобы поиграть нам. Как только он вышел, мне зашептали, что он опасный человек, глава банды, как я понял. Хозяева были очень напуганы.

Сосед с подвала скоро вернулся со скрипкой и поиграл нам.

Потом он усиленно стал приглашать меня переночевать у него, говоря, что у него там есть “цуйка” то есть венгерский самогон, и мы еще выпьем на ночь. Лица моих знакомых говорили мне, что я не должен соглашаться. Я поблагодарил, его и сказал, что останусь здесь. Но мой новый знакомый был не в меру настойчив. Я решил посмотреть на его жилье, не спать там не собирался.

Пропустив его вперед, я вытащил свой “вальтер” из кобуры и заткнул его за пояс. Мы вошли в подвал, который состоял из двух комнат. В одной ив них стояла широкая кровать. Он поведал мне, что здесь он заколол немецкого офицера.

Довольно грубо я отверг его настойчивые приглашения и возвратился наверх. Хозяева закрыли двери, ставни, поинтересовались, есть ли у меня оружие и заверили меня, что хозяин и его зять будут по очереди дежурить ночью и в случае чего разбудят меня.

Но молодость беспечна. Я опять нашел под подушкой пижаму, положил под голову пистолет и заснул крепким сном. Утром я уехал.

Моя последняя прогулка обошлась мне дорого. Сестра сказала, что ночью был обход и всех, кто не ночевал, переписали.

Днем провинившимся объявили, что все они выписываются из госпиталя с долечиванием при части.

Все дело было в том, что госпиталь готовился к передислокации и, кого могли, выписывали, чтобы потом было легче решать транспортные проблемы. Оказалось, что выписывают и моего товарища по батальону. Таким образом, у меня появился попутчик.

На фронте к праздникам не дарят подарков. Но я считаю, что тогда получил подарок. Его мне подарила судьба. Он очень дорогой, и я бесконечно благодарен ей. Цена этого подарка — моя жизнь.

Смертельный сноп осколков миновал меня, пробив полы шинели в восьми местах, а два ранения оказались легкими.

Но был еще один подарок от вещевого отдела госпиталя. Я получил английскую шинель взамен старой, признанной негодной.

Ко всему этому мне достался целый месяц блаженного отдыха, где меня окружал давно забытые комфорт, тишина и спокойствие.

Дивизия моя уже была брошена из Чехословакии опять в Венгрию, и я нашел ее западнее Будапешта, где она отбивала атаки немецкой группировки, пытавшейся прорваться к окруженным в Буде. В штабе полка я нашел много новых, незнакомых офицеров. Я не спрашивал, почему их, новых, так много. Я помнил то поле.

Через несколько дней я получил приказ о назначении меня в батальон связи дивизии.

Через день я уже был в дивизии, а через два дня меня назначили старшим патруля в деревне, где находился штаб дивизии.

Мне показалось, что этому наряду все уделяют преувеличенное внимание, и не понимал почему. Начальство осмотрело меня и предупредило, чтобы я имел образцовый вид. Это было нетрудно, так как в госпитале я получил новую шинель взамен пробитой осколками старой.

Инструктаж начальника патруля делал сам начальник штаба дивизии. К назначенному времени я прибыл к кабинету начальника штаба и был встречен его адъютантом, который осмотрел меня и рассказал, как я должен вести себя с начальником штаба.

Мой инструктаж Юницкого прошел благополучно, я вернулся, обнаружив, что батальонные офицеры питают сильный интерес к тому, что было у Юницкого.

Оказалось, что Юницкий — злой дух дивизии, которого все боялись как огня. По любому случаю он приходил, в ярость, бил телефонные трубки, мог отправить и в штрафную роту.

Через несколько дней дивизия остановилась на отдых и доукомплектование в придунайском городе, который назывался Кишкунлацхаза.

Старожилы дивизии не припоминали другого такого случая за всю войну. Фронт проходил за Дунаем в 50 километрах западнее.

Моими обязанностями теперь была организация внутренней связи на КП. Здесь была телефонная станция и телеграф. При смене КП я должен был заранее выезжать к месту развертыванию нового КП, организовывать с него связь и только после этого штаб переезжал на новый КП.

Работа эта требовала хорошего владения картой, умения ориентироваться на местности, в обстановке и определенной самостоятельности в принятии решении. Здесь пригодились полученные знания в училище и в период учебы в академии. Техника связи была сложнее, чем в полку, но для меня трудностей не представляла.

Люди все здесь были опытные и четко выполняли свои обязанности.

Здесь я впервые увидел свою дивизию в полном составе. Для торжественной церемонии с вручением ей ордена, дивизия выстроилась на стадионе и все мы поразились, как малочисленна она была.

Правда, предстояло еще получать пополнение, недостающую технику и вооружение.

В дивизии наступила мирная жизнь, от которой все уже отвыкли. По вечерам принимались разведсводки по телеграфу.

Они говорили о полном спокойствии на фронте. Ни с нашей, ни с немецкой стороны активных действий не наблюдалось. Так проходил день за днем, и ничто не предвещала грозы.

А она уже собиралась за линией фронта. Немцы концентрировали большие силы перед 2 и 3 Украинскими фронтами, пытаясь удержать на стороне Германии своего последнего союзника — Венгрию.

К январю 1945 года немцы дополнительно сосредоточили здесь 37 дивизий и половину всех немецких бронетанковых сил, действовавших на всем советско-германском фронте. Сюда же с западного фронта была переброшена 6 танковая армия, собравшая все лучшее, что еще нашлось у Германии.Всего этого мы тогда не знали.

Однажды, спокойные разведсводки сменились тревожными. Немцы перешли в наступление, и через два-три дня фронт наших войск был прорван. Немцы стремились выйти к Дунаю, окружить и разгромить войска 2 и 3 Украинских фронтов.

Прошел еще один день. Ночью меня разбудил замкомвзвода. Он сказал, что по телеграфу сейчас частям идет шифровка. Похоже, что это боевой приказ дивизии.

Если это так, то минут через сорок–пятьдесят нам предстоит выехать к месту развертывания нового КП дивизии. Там, где-то далеко впереди, дивизии предстоит вступить в бой с немцами. Замкомвзвода уже готовил команду, которая поедет со мной.

Минут через 30 раздался звонок. Меня вызвали к командиру батальона. “Давай твою карту” — сказал комбат.

На карте он карандашом поставил точку. Здесь, в лесу должен быть развернут новый КП дивизии. До этого леса было километров 40-50. Там мне предстояло принять связь с корпусом и полками, которые совершат марш и займут оборону.

Когда я вернулся от комбата, на дороге уже стояла повозка и люди, которые поедут со мной.

Я наметил маршрут движения. Предстояло переправиться через Дунай по действующей понтонной переправе, которая была ниже по течению, километрах в 15 от нас.

На запад от Дуная шло несколько шоссейных дорог, но впереди еще были широкие судоходные каналы. Можно было предположить, что переправа и дороги будут забиты переправлявшимся войсками.

Трудности начались с переправы. Здесь уже переправлялись какие-то войска. Мы заняли свое место в колонне и медленно продвигались вместе с ней, приближаясь к переправе.

Движение колонны иногда приостанавливается на какое-то время, потом возобновляется.

Далеко впереди видны немецкие самолеты, бомбящие переправу. Туда, неотвратимо, фатально, ползет наша колонна. Никто не может нарушить твердый порядок движения колонны у переправы. Всякое нарушение его немедленно карается.

Переправа под огнем — одно из самых труднопереносимых испытаний на войне. Все сидят на своих местах, никто не может убежать, спрятаться. Здесь правит судьба, везение. И ничего нельзя предпринять, изменить, ускорить. Нужно это перетерпеть.

Все ближе переправа. Уже видны идущие и лежащие раненые, лежат возле дороги убитые люди, лошади, стоят разбитые машины и повозки.

А на самой переправе ад. Пикируют самолеты, гремят разрывы, захлебываются огнем зенитки, стоит дым, пыль и грохот.

Разорванные участки наплавного моста немедленно восстанавливаются, и замершая колонна вновь начинает движение.

Тут работают саперы. Колонна проходит, а они остаются здесь, и уйти из этого ада им не дано.

Наконец мы на другом берегу, мы проскочили. Тот лес, где будет КП дивизии еще далеко. Двигаться в колонне войск означает большую трату времени. Нужно выбрать другую, свободную дорогу. Главная опасность здесь — взорванные мосты.

Пока все идет хорошо. Но впереди канал и взорванный мост. Канал судоходный, он широкий, переправочных средств не видно. Едем вдоль канала в надежде найти какие-нибудь переправочные средства.

Впереди виден висячий пешеходный мостик на канатах. Он раскачивается когда по нему идешь, кое-где отсутствует помост. Ширина едва позволяет пройти повозке.

Нужно принимать решение.

Переправа по такому мостику экономит время, но может закончиться и тем, что все наше имущество окажется на дне канала.

Ломаем заборы, ремонтируем частично разрушенный помост, затем переносим на другую сторону имущество, держим лошадей и медленно начинаем движение, так чтобы не испугать лошадей. Мостик качается, скрипит. Лошади нервничают. Малейшее резкое движение и может случиться катастрофа.

Медленно сокращается расстояние. Наконец, мы на другой стороне канала. Риск оправдался. Все довольно улыбаются, будто после успешного боя.

Теперь задача выйти на шоссе, проходящее в нескольких километрах восточнее. К нему придется добираться по целине. Наконец, добираемся до шоссе и пристраиваемся к проходящей колонне.

Мы сэкономили несколько часов, намного опередив колонну войск с которыми были на переправе, до конечного пункта нашего маршрута осталось километров 20. Колонна двигалась без задержек, и мы рассчитываем через 3–4 часа быть на месте.

Но вот показались немецкие самолеты, идущие к переправе. Теперь нужно ждать, что часть их скоро выскочит где-то сзади и пойдет вдоль колонны, поливая ее огнем.

Так и случилось. Один за одним пронеслись они над колонной, поливая ее огнем. Нас не задело.

Появились наши истребители, завязался воздушный бой. Немецкие самолеты исчезли.

Некоторое время двигаемся спокойно, потом опять приходится разбегаться по кюветам.

Падает листовки. Заголовок, конечно, “Пропуск в плен”, а в тексте объясняется, как нам будет плохо, когда немцы выйдут к Дунаю. Запомнились слова: “ Жукову Берлин отдадим, а толоухинцев в Дунае искупаем”.

Мы воспринимали это как юмор. Никто не мог подумать, что немцы еще способны на это.

Внезапно вблизи стали рваться снаряды. Где-то впереди слышались крики: “Танки!”

Колонна стала распадаться. Впереди, навстречу нам шли немецкие танки, ведя огонь по колонне.

Такой встречи никто не ожидал. До линии фронта было еще километров 20.

Но уже занимали позиции и разворачивались артиллеристы, следовавшие в колонне. Бегом в поле занимала оборону пехота.

Мы возвратились в деревню, которую только миновали. Было ясно, что фронт прорван, предполагаемое место развертывания КП дивизии находится на захваченной территории.

Находим какой-то штаб в деревне и обходными путями связываемся с дивизией, я докладываю обстановку.

Получаем новую задачу: развернуть узел связи в деревне, 7 км восточнее г. Шиманторния.

Это недалеко от нас. Скоро прибываем на место. Где-то впереди должны занять оборону полки дивизии.

Через некоторое время появляется связь с полками, затем появляются и корпусные связисты, обеспечивая связь с корпусом.К утру прибывает штаб дивизии.

Я получаю новое задание: развернукть передовой узел связи в Шимантории и обеспечить связь НП комкндира дивизии с НП командиров полков и КП дивизии.

Шиманторния был маленьким, чистеньким городом, застроенным одно–двух этажными домами под черепичными крышами. Население его уже где-то спряталось, не было и войск. Город казался пустым.

Мы развернули наш узел связи в одном из домов. Неподалеку расположился и НП командира дивизии. Где-то ниже, на склоне горы, заняли оборону полки. Выло тихо и спокойно.

Впереди, где-то за холмами, были немцы. Мы сели завтракать и через окно наблюдали, как из-за холма вдруг выполз немецкий танк и тут же скрылся.

Закончить завтрак нам не удалось. Немецкая артиллерия открыла огонь по городку. Через несколько минут снаряд ударил в угол нашего дома, прямо под щиток с кабелями.

Но мы уже переносили коммутатор в маленький погребок во дворе и быстро восстановили связь.

Интенсивность огня нарастала с каждой минутой. Появилась авиация и началась бомбежка. Артогонь достиг небывалой силы. Мы непрерывно восстанавливали повреждения линии связи.

В воздухе стояла красная пыль от разбитой черепицы. Нам уже не видно было, что там впереди, но мы понимали, что там идет жестокий бой. Артогонь по городку стал затихать.

После обеда к нам пробрался адъютант, старший нашего батальона связи. Не знаю, как он сумел остаться живым при этом, но возвращаться обратно он не торопился.

Но вот затих артиллерийский огонь по городку. А городка больше не было. Стояли догорающие руины домов, улицы были завалены обломками домов, и все покрывала красная черепица. Было непонятно, зачем был уничтожен этот красивый, тихий городок. Очевидно, у немцев стало плохо с разведкой, и они очень торопились.

Постепенно становилось все тише, а наши связи стали прекращаться. Линейный надсмотрщик, вернувшийся с линии, сказал, что на НП командира дивизии никого нет. Не отвечали и НП командиров полков. Мимо пробежала группа солдат. Обстановка становилась тревожной.

Вдруг наш адъютант закричал: “Немцы!” и выскочил из подвала. Дежурный у коммутатора, не отключая линий, выдернул коммутатор, и мы кинулись следом за адъютантом.

За городом саперы устанавливали минные поля. Занимала оборону пехота.

Найдя свою линию, мы связались со штабом дивизии и получили указания начальника связи возвращаться в штаб дивизии. Вечером мы прибыли в деревню, где размещался штаб.

Ночью деревня была обстреляна какими-то мощными снарядами. Несколько воронок были таких размеров, что в них мог поместиться небольшой дом. Днем упало еще несколько таких же снарядов.

Начальник штаба дивизии полковник Юницкий решил перенести КП в соседнюю деревню, которая лежала за каналом.

Я получил задачу выехать туда и подготовить там связь. Мы выехали уже в темноте по направлению к каналу, намереваясь переехать его по мосту, который был на карте.

Вскоре нас обогнала машина Юницкого, который торопился покинуть нашу деревню.

Через некоторое время мы подъехали к мосту, но оказалось, что мост взорван. Пришлось ехать вдоль канала к другому мосту, надеясь, что он цел. Нам повезло, и скоро, переправившись через канал, мы прибыли на место. Юницкого там мы не нашли и, организовав связь, стали ждать штаб.

Первым приехал комендант дивизии. Он спросил, где Юницкий, но мы и сами искали его.

Комендант обследовал канал у моста, и вскоре из воды была вытащена машина Юницкого. В ней кроме Юницкого было еще 4 человека. Все погибли. На фронте ездят с выключенными фарами, а Юницкий торопился уйти от смерти, но от судьбы не уйдешь.

Прорвав наш фронт и продвинувшись до 20 километров, немцы были остановлены, но затем возобновили наступление.

8 дней шли ожесточенные бои между озерами Веленца и Балатон. Здесь немцы наносили главный удар и здесь, вместе с другими, сражалась наша 202 стрелковая дивизия.

Неся огромные потери в танках и живой силе, немцы смогли продвинуться от 6 до 8 километров, и были остановлены.

Тут же наш фронт начал наступление, дивизия наша перебрасывалась на юг, к границе Югославии.

Мы совершали длительный марш, огибая с юга озеро Балатон. Шоссе вело нас по берегу озера, по местам, уцелевшим от войны, мимо великолепных курортов, живописных вилл. У причалов стояли многочисленные яхты, лодки, катера. Но все это было нам недоступно, дивизия торопилась, обогнув Балатон, повернуть к австрийской границе.

Периодически возникали бои с отступающими немецкими войсками. Последние бои были за австрийский город Фюрстенфельд.

Дивизия двигалась по шоссе в направлении города Грац. Сплошного фронта больше не было. Справа и слева вдоль шоссе были горы, поросшие лесом. Все встречающиеся на пути населенные пункты белели белыми флагами. Лишь иногда вспыхивали бои с отдельными группами немцев, когда они с гор пытались выйти на шоссе. Здесь вести бой приходилось и штабу дивизии, двигающемуся за полками.

Немцы торопились уйти, чтобы сдаться в плен англичанам, которые наступали с запада.

Австрийские Альпы, которыми мы двигались, представляли собой красивейшие места. Мы вступали в одну из стран, знаменитую своими горными курортами.

Все больше исправной техники, брошенной немцами, встречалась вдоль шоссе. Иногда это были сотни машин, оставленные на какой-нибудь лесной поляне.

Все говорило, что война уже закончилась, и мы ждали сообщения о наступлении мира.

Однажды под вечер застучал на телеграфе аппарат, который стоял на связи с корпусом. На ленте возник текст:

“Германия капитулировала, мир”.

Моментально весть дошла до полков. Мы услышали беспорядочную стрельбу оттуда, где были полки.

Тогда мы не знали, что телеграфистка корпусного телеграфа, передавшая это сообщение, была отстранена от дежурства, а дежурный по связи был направлен в штрафной батальон.

На следующий день мы услышали официальное сообщение о капитуляции Германии.

Наконец показался город Грац — конечная цель нашего наступления.

Это был первый город, в котором продолжалась жизнь. Чистенькие улицы, толпы людей, приветствующих нас, работающие магазины представляли сказочное зрелище.

Этот город показался нам оазисом в пустыне, обещая, наконец, долгий и приятный отдых после долгого, изнурительного пути. Навстречу по шоссе двигались какие-то солдаты в шляпах.Это были канадцы.

Мы еще не знали, что на рассвете оставим этот райский уголок канадцам и отойдем на восток за линию разграничения между войсками союзных стран, одержавших трудную победу.

Город Грац, к которому мы так долго и тяжко шли, который так много обещал, и мог бы рассказать что-то о той, все еще не виданной нами жизни западного города, оказался для нас недоступным и навсегда остался маревом.

Однако война кончилась, наступил, мир и для солдат это был самый дорогой, бесценный подарок.

Только теперь, далеко на западе мы смогли посмотреть на окружающий мир любопытными глазами человека, которые был от него всегда заботливо огражден, недоступен и проклят идеологией.

Пройдя от Румынии до Австрии, мы видели только поля, леса, населенные пункты, разрушенные или целые. Люди, их жизнь, быт не попадали в поле нашего зрения. Наверное, мир на войне больше видится сквозь прорезь прицела. Не находится и свидетелей боя, люди прячутся, когда проходит передовая.

Но все же мы видели, что чем дальше на запад, тем благоустроенней становились села, города, тем лучше были дороги.

Маленькая австрийская деревушка, куда мы прибыли, покинув на рассвете Грац, утопала в садах, склоны гор зеленели виноградниками. В каждом доме стояла бочка с яблочным сидром, который местные жители употребляли вместо воды.

Люди здесь жили своей привычной, давно налаженной, устоявшейся жизнью. К нам они относились дружелюбно, а мы испытывали блаженство комфорта и приводили себя в порядок, начиная замечать, что крепко одичали и вспоминали многие полузабытые правила и нормы поведения.

Излишне говорить, что настроение у нас было праздничное, частенько подымали мы тосты за нашу победу, да и население понимало нас, и само, радуясь наступлению мира и балуя нас прекрасным виноградным вином. Дошел слух, что в каком-то полку наладили перегонку яблочного сока в спирт.

Постепенно и у нас налаживалась мирная жизнь. Из домов мы перешли в палатки. Что бы занять людей, начали ремонтировать имущество, приводить в порядок форму.

Приемники передавали музыку. Казалось, в Европе не было войны, диапазоны были забиты работающими радиостанциями. Это была та музыка, которую сквозь трески атмосферных помех я пытался принимать когда-то в Киеве. Здесь она звучала божественно.

Мы уже стали замечать, что австрийские девушки очень симпатичные и дружелюбные. К этому времени мы , не теряя времени даром, уже обзавелись немецким дизелем с крытым кузовом, из которого была выброшена радиостанция, а дошадинная тяга, на которой мы передвигались была отправлена в обоз. Начальство побольше выбирало себе легковые машины.

Но райская наша жизнь, увы, оказалась короткой, и завершилась маршем, который привел нас в Венгрию.

Через месяц наша дивизия получила приказ на возвращение домой. Возвращение выглядело, как долгий марш через всю Центральную Европу. Каждый день — 25 километров в колоннах.

Теперь все окрестное население выходило к шоссе смотреть на марширующих русских, победителей и освободителей в этой долгой и жестокой войне. Кое-где играли оркестры, возникали танцы. На лицах людей мы видели радость, дружелюбие и чуточку гордились собой.

Иногда дивизия проходила местами, где шли бои, и тогда мы останавливались у могилок наших товарищей, которые не дошли, и становилось по настоящему грустно. Мы вспоминали этих ребят, рассказывали о них тем, кто их не знал, вспоминали, как и когда мы потеряли их.

Этот последний свой марш дивизия закончила в г. Яссы, в Румынии. Погрузившись в эшелоны, мы двигались к маленькому украинскому городку, где было назначено расформирование дивизии.

Пересечение границы воспринималось, как возвращение домой. На станциях эшелон атаковали дети. Они просили не карандашей, как это было в Румынии, а хлеба. На железнодорожном полотне работали железнодорожные рабочие, это были женщины.

Все подтверждало, что это уже наш дом, наш край, уставший, голодный, разрушенный, оборванный и грязный.

Но это была наша родина, и каждый думал, какой цветущей она станет теперь, после такой войны, когда мы возвратились домой.

Расформирование дивизии проходило быстро.

Мы исписывали горы актов на имущество, которое числилось с начала войны, и придумывали когда и как, в результате чего, этого имущества недоставало теперь.

Каждый день уезжали однополчане домой. Но часть офицеров получала назначения в другие части.

Получил его и я. Мне надлежало прибыть в полк связи моей же 27 армии на должность командира учебного взвода. Полк располагался в городе Виннице.

Поезд плавно причалил к перрону Киевского вокзала. Уже наступил вечер, но платформа едва освещалась несколькими фонарями. Прибывшие пассажиры постепенно исчезали в темноте привокзальной площади. Небольшая часть их толпилась перед дверью в здании вокзала и исчезала в нем. Туда же направился и я.

Был март 1946 года. Я получил трехдневный отпуск для поездки в Киев, чтобы узнать что-либо о судьбе своих родных. Предстояло ждать рассвета на вокзале и с утра приступать к своим поискам.

Вокзал встретил меня холодом и полумраком. На немногочленных скамейках, а больше на полу, сидели и лежали люди, очевидно транзитные пассажиры. Нужно было где-либо пристроиться и переждать до рассвета.

Внимание мое привлекла освещенная надпись “Ресторан”, и я направился туда. Найдя свободный столик, я ждал официанта. Но первым к столику подошел незнакомый человек и спросил, свободно ли место. Он представился, как летчик, который совершил посадку в Киеве, и ждал утра, чтобы лететь дальше. Было непонятно, как он оказался на вокзале, но когда он вытащил большую пачку денег из кармана, я умерил свое любопытстве.

Ужин наш тянулся до самого закрытия ресторана. Очевидно ему, как и мне, нужно было убить время.

Не помню, как я расстался с моим щедрым компаньоном, помню, что везде было холодно. Окна и дырявые стены были забиты досками или фанерой. Это были еще следы недавней войны. Мои поиски теплого места увенчались успехом. На лестнице между первым и вторым этажом я обнаружил едва теплую батарею и удобно устроился под ней. Сапоги, ботинки, галоши редких прохожих мелькали перед глазами, но не задевали меня, и я уснул.

Проснулся от холода. Часы показывали 5 утра, и я вышел на привокзальную площадь. Она была пустынна и почти незнакома мне. Вдали виднелись руины домов, но ничто не напоминало мне, что это мой, хорошо знакомый Киев, город в который я все же вернулся живой и невредимый

. Избыток чувств требовал выхода, и я, вытащив пистолет, отсалютовал, в соответствии с торжественностью момента, несколькими выстрелами вверх.

Только потом, вспоминая свою поездку в Киев, я понял, как я успел одичать на фронте, если мог спать на лестнице, почти, под ногами прохожих, стрелять в городе, который уже отошел от войны. При этом я и в поезд сел без билета, чем поставил в тупик контролера, которому я не смог объяснить, почему я без билета.

Я и сам не знал почему, просто не пришло в голову, что уже нужно покупать билеты.

Сознание медленно возвращалось и привыкало к мирной жизни. Улица вела меня вдоль разбитых домов, зияющих пустыми глазницами окон, иногда попадались закопченные руины. Я постепенно терял понятие, где я нахожусь. Казалось, что я опять в каком-то фронтовом городе, может быть в Венгрии. Это не могло быть Киевом. Это был какой-то чужой, незнакомый город.

Куда ведет улица, по которой я иду? Я остановил прохожего и опросил, как называется эта улица? Он ответил: “Крещатик!”

Я с ужасом смотрел на то, что стало с моим любимым Крещатиком, по которому мы любили гулять и о котором говорили, что нет в Европе улицы, красивее его.

Впереди начинался спуск к Днепру, а если пойти вправо, то попадешь на Печерск и скоро выйдешь к длинной деревянной лестнице, которая с печорских круч спускается к мосту через Днепр.

Выйдя к лестнице, я не нашел ее. Ее не было. Далеко внизу висел взорванный мост. Снежный покров уже местами сошел, но Днепр еще белел снегом, покрывающим лед.

Противоположный берег представлял собой белую пустыню, насколько мог видеть глаз.

Ни поселков, ни домов не было видно там, где когда-то были улицы, бегали трамваи, жили люди.

Тут, за мостом, начиналась Предмостная слободка. За ней лежала Никольская. Ничего, кроме ровной и однообразной белой пустыни.

Напрасно я искал взглядом руины домов, какие-нибудь признаки жизни. Я почувствовал потрясение от увиденного.

Но нужно было идти на ту сторону, выхода не было, нужно было форсировать реку.

Я выломал шест и, чудом не провалившись под лед, добрался до другого берега и вышел за мостом на насыпь трамвайной линии.

Ни шпал, ни рельсов не осталось на насыпи. Вокруг не было не только деревьев, но даже кустов.

Не было руин зданий, оставшихся дымоходов от сгоревших домов. Я видел много разрушений на фронте, видел кинокадры разбитого Сталинграда, но ничего подобного видеть еще не приходилось.

От всей левобережной части Киева ровным счетом ничего не осталось.

Я понял, что произошло. Немцы готовились оборонять Киев, имея перед собой такую мощную преграду, как Днепр.

Чтобы иметь хороший обзор и обстрел на противоположной стороне, все было сравнено с землей.

С высот правого берега это мертвое поле просматривалось на многие километры.

Я был один среди этой белой пустыни и становилось ясно, что я не найду здесь ничего того, что ищу.

Внезапно мне стало нестерпимо жаль всего того, что окружало меня, моих близких, которых уже нет, своего одиночества, и я заплакал.

Нет, я не плакал, а просто слезы сами текли из глаз, и я не мог остановить их.

Никто не увидит и не узнает этой моей слабости, думал я. Я шел и думал, как же мне отыскать свою улицу.

Она была вымощена булыжниками, вспомнил я. Следующий мест через Русановку был также взорван.

Наконец я стою на земле моего детства, на слободке. Еще километр и где-то справа нужно искать мою улицу. По сохранившимся булыжникам я легко нашел ее. Теперь нужно пройти метров 400-450 и искать свой дом.

Маленький бугорок у дороги привлек мое внимание. Я начал раскапывать его в разных местах. Вдруг показалась спинка кровати. На ней били два металлические шарика. Сомнений не было: это была кровать сестры Люды!

Значит, тут стоял мой дом, отсюда четыре года назад уходил я, здесь погибли мои родные, когда в дом попала бомба.

Долго еще стоял я среди безлюдного белого пространства, окружавшего меня, вспоминая дорогих мне людей, свою, казавшуюся уже далекой, жизнь среди них, и постепенно чувство полного одиночества вновь захлестнуло меня. Никаких надежд не оставалось. Я вернулся домой, но дом обернулся могилой близких.

В городе я попытался найти знакомых. Мне удалось розыскать моего друга детства Игоря. Он недавно вернулся домой из немекцкого лагеря в Германии. Он рассказал, что только мы с ним из нашей дружной компании остались живы. Шура Чубенко погиб в Румынии. Он вышел из танка, чтобы разведать переправу у реки Прут, раздался выстрел, и его не стало.

Славка Мизько погиб в горах Высокие Татры в Чехословакии, где он был партизаном. Больше ничего о нем не известно.

Игорь ничего не знал о судьбе моих родных, но рассказал, что произошло с ним.

Он был мобилизован, когда немцы уже были у города, участвовал в боях под Киевом, и когда Юго-Западный фронт попал в окружение, сумел избежать плена и вернулся домой.

Когда город был оккупирован немцами, хозяйка дома, где он жил, выдала немцам, что он вернулся из армии. Знакомая девочка, которая работала в немецкой комендатуре предупредила его, что он будет арестован Игорь некоторое время скрывался, а потом попал в облаву и был послан на работы в Германию. Всю войну он работал там и после войны вернулся домой из немецкого лагеря. Вот и все, что я узнал тогда.

Но на этом история Игоря не закончилась. Наверное лет через 15 я был в командировке в Киеве и опять розыскал его.

То что он раассказал потрясло меня. Он не так давно вернулся из лагеря заключенных на Колыме. Там он провел 8 лет из 10 и был реабилитирован, как и его расстреляный отец.

Судили его начальника, а когда на следствии узнали что он сын врага народа, то дали 10 лет и ему.

Один их его рассказов о Колыме нельзя забыть. Ночью охрана покидала лагерь. И власть переходили к уголовникам, которые творили беспредел. Тогда политические решили прекратить его. Изготовив холодное оружие, используя ломы, допаты,дубины ночью они вошли в баорак главарей и перебили всех. Ночная власть перешла в их руки. Расследования не было, как будто ничего не произошло.

Еще через много лет я побывал в Киеве и опять розыскал Игоря. Жизнь у него не сложилась, он был сломленным человеком.

Полк связи 27 армии, в которую входила и наша 202 стрелковая дивизия, расположившаяся в военном городке, на окраине Винницы. Видевший немало на своем боевом пути полк теперь, в мирное время, решал новые задачи.

Начался переход к мирной жизни, в основе которой лежала учеба и вечная задача армии - подготовка к возможной новой войне.

Для офицеров-фронтовиков эти новые задачи часто оказывались нелегкими.

Многие офицерские качества, так необходимые на фронте: мужество, смелость, умение находить решения в сложной боевой обстановке, хорошие практические навыки, в мирное время уходили на второй план.

Теперь, прежде всего, ценилось образование, строевая подготовка, внешний вид, политические качества, которые хорошо проявлялись на собраниях, политических занятиях, умение организовать и проводить обучение, воспитание, поддерживать строгую дисциплину среди подчиненных.

Первой подножкой было образование. После войны в армии осталось мало кадровых офицеров, имеющих нормальное военное образование. Большинство было призвано с запаса, а многие выросли из сержантов или солдат, закончив 2-3 месячные курсы.

Не требовался на передовой и безукоризненный внешний вид. На передовой офицера часто можно было узнать только по офицерскому ремню. На привычных телогрейках мало кто носил погоны. После Ясоко-Кишиневской операции, когда ввиду высоких темпов наступления тылы отстали, многие, вместо разорванного обмундирования носили гражданские пиджаки, трофейные брюки. Нам стали выдавать румынские рубашки, используя захваченные румынские склады. Не менялась только пилотка со звездой.

Не требовалась и строевая подготовка. Конечно, ни у кого не было навыков в организации учебы и проведения занятий, как это понималось в мирное время.

Помню, вскоре после окончания войны, когда мы были в Венгрии, к нам приехал в батальон связи проверяющий из армии. Он хотел проверить, как у нас идет боевая подготовка.

У нас ее вообще не было, и по этому поводу он составил крайне неприятный акт. Мы потом ломали голову, чему учить наших солдат, которые воевали не один год и прекрасно знали все, что необходимо солдату-связисту.

Методы поддержания дисциплины на фронте были неподходящими в мирных условиях, да и сами условия боевой обстановки дисциплинировали всех лучшим образом.

Недопустимое в мирное время состояние “слегка пьян” не осуждалось на

передовой. Ведь спирт выдавался по наркомовской норме 100 грамм в день. Конечно, старшины на фронте знали способы, как создать запас для своего командира.

Иногда в городке я встречал своего фронтового товарища, лейтенанта Ковалева, который теперь служил в соседней части и с сожалением видел, что он все больше уходит в пьянку, редко бывая трезвым.

Таким был парадокс: годен в военное время и негоден в мирное.

Мой учебный взвод состоял из солдат с образованием 4-5 классов. Таковы были последствия войны. С трудом постигали они ту технику, которую изучали. Солдат с 8 летним образованием считался у меня профессором. Таких было двое. Они помогали мне. Лишь поздним вечером я добирался до кровати.

Наступало воскресенье, и уже хотелось надеть какой-нибудь гражданский костюм, но с фронта я привез только хороший гуталин. Еще на фронте ротный сапожник пошил мне прекрасные хромовые сапоги, и они с его помощью, были неотразимы.

Еще у меня были красивые синие брюки-бриджи, выменянные у одного знакомого офицера. Он нашел их вместе с кителем где-то на чердаке. Очевидно, все это принадлежало немецкому летчику. Белый свитер был куплен на рынке. Таким образом, я приобрел вполне джентльменский, как я думал, вид.

Дела мои шли неплохо, и начальство было довольно мною. Пришел приказ об организации занятий с офицерами по повышению уровня образования. Создавались кружки, приглашалась преподаватели, изучалась школьная программа. Возник даже кружок английского языка, в который вошел командир полка, начальник штаба и я, командир учебного взвода, который имел достаточно высокое образование.

Прошло пол - года. Это было время, когда я с трудом приобретал необходимый жизненный опыт, который не успел приобрести до армии. Он давался нелегко, и я набил немало шишек, постигая его.

Но вот пришла весть о расформировании полка. Началось увольнение в запас офицеров.

Меня вызвали в отдел кадров, и кадровик сказал: “ Ну, парень, приехал ты с фронта и поедешь опять на фронт!”

Я получил назначение в батальон связи 35 гвардейского корпуса, куда на фронте входила и моя дивизия.

Штаб корпуса стояла в городе Черновицы, в Северной Буковине, в то время охваченной бендеровским движением. Там продолжалась партизанская война, отголоски которой скупо долетали до нас.

В Черновицах я разыскал мой новый батальон связи. Он стоял на окраине города, в поселке Роша.

После моего доклада о прибытии к новому месту службы, начальник штаба приказал провести меня по поселку, чтобы я выбрал себе виллу. Я воспринял это, как шутку. Но оказалось, что он не шутил. Первая же вилла, на каменном фасаде которой было вылеплено “Мария”, показалась мне дворцом.

Она была одноэтажной, с большим подвалом и состояла из 5 комнат. Походив по пустым комнатам, я нашел две лежанки, из одной я сделал стол, а другая стала кроватью. Со временем я заколотил четыре комнаты, так как в такой огромной пустой квартире жить казалось неуютно.

Поселок Роша весь состоял из вилл, в недалеком прошлом принадлежащих богатым румынам.

В один прекрасный день уже после войны, власти дали румынам неделю, потом еще трое суток для сборов, после чего они должны были уехать в Румынию. Конечно, они не уехали и тогда им еще через 24 часа подали транспорт и они уехали.

Так, эти виллы, прекрасные усадьбы с садами, с асфальтовыми дорожками, металлическими оградами, окружающими эти шикарные владения, оказались собственностью КЭЧ армии.

Все офицеры батальона жили в этом сказочном поселке. Первый же вечер напомнил о фронте. Как только стемнело, за городом началась стрельба. Я различал и ружейные выстрелы, и пулеметную стрельбу. К утру стрельба утихла. Так повторялось каждый день, и постепенно стала образовываться привычка не замечать этого.

Штаб корпуса, где находился и узел связи, размещался в центре города. Черновицы сказался типично западным городом,с красивыми домами, большимпарком, над которым возвышалось огромное необычное здание с разноцветной крышей. Это была резиденция митрополита. Главная улица сплошь состоялаизресторанов, кафе и магазинов. По вечерам, свободная от транспорта, она была заполнена гуляющей публикой. Ярко светились витрины, рестораны гремели музыкой. Но это была только видимость благополучия.

Здесь, как и везде в Союзе, после войны остро ощущался продовольственный кризис. Нехватка продуктов, промышленных товаров вплоть до спичек, гигантские цены представляли резкий контраст с видимым благополучием города.

На окраине города по воскресеньям оживал огромный рынок, который был единственным местом, где можно было купить необходимое.

Но путь туда шел по улице, где тротуары были заполнены молодыми инвалидами войны.

Десятки их, в солдатских гимнастерках, с орденами, медалями, нашивками о ранениях, безруких, безногих, иногда просто обрубков, сидели на тротуаре, протягивали руки к прохожим, хватали за полы шинели. “Браток, помоги” — слышалось отовсюду. Многие былм пьяны.

Это были наши товарищи-фронтовики, выбитые из жизни войной. Улица эта казалась бесконечной, идти по ней молодому, здоровому, было стыдно. Возникало желание убежать отсюда, чтобы не видеть этого человеческого горя людей, судьба которых оказалась такой безжалостной. Потом все они, как-то сразу, куда-то исчезли.

Узел связи, где мне предстояло работать, был оборудован еще фронтовой, довольно изношенной аппаратурой, и солдаты на нем работали все те же, фронтовики. Некоторые служили уже сежьмой год. Их почему-то не демобилизовали.

После того, как я долго втолковывал премудрости техники связи своим малограмотным солдатам в учебной роте, мне было теперь легко работать с техникой, и я взялся приводить ее в порядок.

Мои способности были замечены и вскоре меня стали приглашать и на городской узел связи, когда они не могли наладить собственную аппаратуру.

Офицеры на узле все были опытные, воевали, но встречаться на фронте нам не приходилось.

Оказалось, что один из офицеров, лейтенант Горох, и был тем офицером, которого направили в штрафной батальон за самовольно переданное телеграфисткой сообщение о наступлении мира. Теперь это вспоминалось со смехом, но тогда им было не до смеха.

В штабе нашего корпуса - ЧП. Пропал начфин с деньгами для всего офицерского состава штаба.

Утром он ушел в банк и больше не вернулся. Его поиски начались на следующий день, но оказались безрезультатными.

Начальник штаба генерал Шафаревия поднял на ноги все корпусные службы. По городу ходили патрули, под наблюдением был вокзал.

Прошла неделя. Потом месяц и случай этот стал забываться. Но наступило время ревизионных проверок. Ревизоры старших штабов начали, съезжаться в наш гарнизон и проверять финансовые службы частей. Был арестован начфин нашего батальона связи за финансовые мошенничества, и мы все присутствовали на его показательном процессе, где он получил 10 лет.

Через некоторое время был арестован и сам начальник штаба генерал Шафаревич.

Со временем история эта забылась, но вдруг пришлю известие, что начфин корпуса, укравший деньги, был задержан в Москве. Его привезли в корпус и судили.

Мы узнали его удивительную историю, больше похожую на анекдот. История эта такая.

Получив в банке 250.000 рублей, начфин не собирался их воровать. Он положил в сумку 200.000, а не поместившиеся 50.000 завернул в пакет.

К своему несчастью, он любил пиво и никогда не проходив мимо пивнушки, не выпив кружки пива.

Как на грех по пути в штаб ему попалась такая пивная. Выпив там пару кружек, начфин продолжил свой путь, но вдруг вспомнил о пакете с деньгами. Его не было. В пивнушке он положил пакет на столик, где пил пиво. Прибежав обратно в пивную, он увидел, что новые любители пива уже сидели за столиком, отодвинув мешающий пакет.

Схватив его, начфин подумал с своем ангеле-хранителе, который спас его от тюрьмы.

От такой радости он зашел в кафе, чтобы поблагодарить судьбу. Пакет с деньгами снова пропал, и начфин не мог вспомнить, где он его оставил. Все равно получалась тюрьма. Оставалось одно: с оставшейся суммой бежать.

При встрече с сестрой, за которой следили, его арестовали. Так драматически закончилась эта смешная и горькая история человека, который очень любил пиво.

Понемногу налаживался мой быт. В моей шикарной вилле уже была канистра, вилка, ложка, которые мне подарили долгожители батальона. Но и проблем было немало. Не хватало денег, нечем было отапливать жилье. Все фронтовые деньги, которых мы на фронте не получали, нам было предложено пожертвовать в фонд обороны.

Началась компания по добровольной подписке на госзаем. Это был неприятный спектакль, который длился мучительно долго. Нас выстраивали на плацу. Перед строем ставили столик, за который садился комбат и замполит. Долго и нудно проходили уговоры подписаться на оклад-два. Одни молчали, другие начинали вспоминать, что не дают дров для отопления, что задерживают присвоение очередных званий.

Комбат тут же давал команду своему зам. по тылу выписать 0,25 кубометра дров жалобщикам, обещал выяснить, почему задерживают присвоение очередных званий.

Но итог был всегда один. Все подписывались, устав стоять и зная, что в противном случае в кабинете комбата индивидуальным методом будет достигнут тот же результат.

Но, в общем, это были мелочи жизни. Серьезней обстояли дела, когда приходилось ездить в командировки.

Жизнь за пределами города была довольно опасной и тот, кто проявлял халатность, терял бдительность, часто платил жизнью. На заготовку дров в лес ездили, как на войну. Одни валили лес, другие лежали в обороне, прикрывая работающих.

Случались нападения и в городе. Наш новый офицер погиб в командировке, когда поезд, на котором он ехал, был пущен под откос в Карпатах.

Случай уберег меня, когда я должен был ехать в командировку во Львов. В этот день я не достал билета на поезд. И этот поезд под Львовом был также пущен под откос.

Помню случай, когда по телеграфу нам перестал отвечать Станислав, где стоял, штаб нашей армии. Оказалось, что в город вошли бендеровцы, и весь штаб занял оборону.

К нам в батальон с проверкой собралась ехать комиссия министерства обороны. Батальон спешно готовился к встрече.

Проверка началась, и подошло время боевых стрельб. Комбат волновался, так как здесь мог случиться конфуз. Как назло, в этот день лил дождь и свирепствовал холодный, порывистый ветер.

Офицеры были разбиты на смены и по очереди стреляли. Результаты были плачевны. Выполнить упражнение удавалось немногим. Подошла и моя очередь. Я к этому времени стал чемпионом корпуса по стрельбе из пистолета на корпусных соревнованиях и комбат за меня не беспокоился.

То ли погода, то ли настроение общего провала повлияли на мою стрельбу. Я выполнил упражнение с оценкой “хорошо”.

Комиссия покинула стрельбище, а мы были построены и, опустив головы, ждали справедливого гнева комбата.

Он нервно ходил вдоль строя и молчал. Затем последовала команда: “Смирно!”, “Старший лейтенант Бабич выйти их строя!”

Затем последовали слова комбата: “Выношу вам выговор! Они никогда не умели стрелять, но вы...”

Вскоре одна из наших дивизий получила название воздушно-десантной, и все мы стали частыми гостями на аэродроме. Нас обкатывали на самолетах.

А мне опять предстояла новое место службы. Меня вызывали в отдел кадров армии по поводу замены офицерского состава, проходящего службу за границей.

В Станиславе я пошел на прием в отдел кадров. В большом зале перед прилавком, за которым сидели кадровики, стояли две очереди. Одна —возвращающаяся из заграницы, другая — кандидаты для замены.

Когда я подошел к прилавку, кадровик взял мои документы, а затем показал на одного офицера из другой очереди:

“Смотри, у него на пальце кольцо! Ты видишь, как они там разлагаются?”

Да, я видел этот признак разложения и ждал продолжения разговора. Но кадровик ограничился только этим замечанием, которое призывало меня к бдительности и стойкости перед заграничными соблазнами.

Поезд пришел в Вену на восточный вокзал уже в сумерках. Нас встречали офицеры штаба Центральной группы войск (ЦГВ).

Привокзальная площадь была ярко освещена огнями реклам и мощными светильниками. Это было первое указание на то, что Вена — город капиталистический, но со времен войны в ней находятся советские войска, называющиеся оккупационными.

После проведенных бесед мы уже знали о коварствах капиталистического мира, американских и других спецслужбах, готовящих для нас сети. Всему этому нам предстояло противостоять, проявляя высочайшую бдительность, стойкость и хранить нерушимую верность социалистической Родине, партии и государству.

Нам было запрещено посещение театров, кинотеатров, ресторанов, кафе, увеселительных заведений. Запрещалось общение с иноподдаными, запрещались браки с иностранками.

За нарушение — высылка в Союз за 24 часа. И все же нам увидеть благополучную капиталистическую страну было интересно, тем более тем, кто воевал здесь.

Следующее утро было посвящено посещению штаба группы войск, где мы получили назначение в части и небольшую сумму валюты, как аванс. Стоя на площади, я решал, как мне из Бадена, где стоял штаб группы войск, добираться до Бад-Веслау. Расстояние было небольшое.

Взгляд мой уперся в десяток стоящих и скучающих такси. Именно это оказалось моим первым нарушением установленных правил. Конечно, смотреть на такси не возбранялось, да и прямых указаний не пользоваться такси я не припомнил, поэтому посчитал, что самым разумным способом добраться до части будет на такси. Так я и поступил.

Скоро такси остановились у ворот воинской части, и шофер сказал, что мы приехали. Я спросил у него, почему он думает, что мне нужна именно эта часть?

Он указал на мои петлицы и эмблемы. Тайну моей поездки шофер разгадал просто. Не было для австрийцев и секрета, что за часть находится закрытыми воротами.

Комбат, когда я доложил с прибытии, уже шел на совещание и приказал мне быть на нем. Я попал “с корабля на бал”.

Совещание он начал с вопроса о соблюдении, бдительности и привел пример, что даже вновь прибывшие офицеры начинают службу с потери этой бдительности. Комбат сказал: “Представляете, к нам офицеры начинают уже прибывать на австрийских такси!”

Я поймал осуждающий взгляд одного майора, который потом сказался замполитом.

Общежитие офицеров батальона, куда меня проводили, находилось в отеле, на первом этаже которого был ресторан. В одной из комнат мне показали на свободную койку, шкаф.

Вторую койку занимал один из командиров рот, капитан Горшков. В других комнатах по двое располагались остальные офицеры, с которыми у меня вскоре установились дружеские отношении.

Меня предупредили, что следует остерегаться капитана Павленко, оперуполномоченного СМЕРШ в батальоне.

Вскоре случился инцидент, когда кто-то открыл дверь в коридор и ударил ею капитана, который находился за дверью. Его манеру подслушивать уже знали все.

Постепенно я узнавал незнакомые мне детали быта офицеров за границей.

Как-то вечером двое из них надели шинели и с чемоданчиком куда-то ушли, но вскоре возвратились.

Из чемодана на стол в общей комнате перешли несколько бутылок, апельсины, яблоки, закуска. Они села за стол и принялись за дело. Никаких приглашении никто не получал. Исключение сделали только для меня.

Постепенно, один за другим к нам присоединились все остальные. Заиграл проигрыватель с пластинками Петра Лещенко, которого нельзя было слушать дома, а здесь его любили.

Над столом густел сигаретный дым, шли разговоры, рассказы о случившихся историях, старожилы рассказывали о тех временах, когда еще все разрешалось.

В этот день капитан Павленко уехал по своим делам. Мне было интересно слушать все это. Я узнавал, как можно было обходить запреты, где были безопасные места, что бы зайти выпить пива, а каких мест следовало избегать. О себе никто особенно не распространялся, так как все знали, что за столом находится и “стукач”, а может и не один.

Кто-то рассказывал о былых встречах с офицерами союзных войск, которые происходили в ресторанах, о дружеских выпивках. Наших уважали в те время, как главных творцов победы.

Я узнал о правилах, которые установились в общежитии. Каждый, кому приходила охота, шел в ресторан с черного хода и брал выпивку и закуску. Никакой очередности или последующих взаиморасчетов не существовало.

Все это напоминало коммуну и было возможно лишь потому, что в Австрии офицеры жили много богаче, чем их собратья в Союзе.

Однажды, не пришел ночевать мой напарник по комнате Николай Горшков. Я подумал, что он уехал в командировку, но оказалось все иначе.

К КПП подошла австрийка и попросила вызвать капитана Колю. Фамилии она не знала, поэтому уточнила так: “Вызовите капитана Колю с длинным носом”. Она изобразила его нос рукой, так как не знала, как сказать это по-русски.

Этот нос стоил капитану высылки за 24 часа и всех последующих неприятностей. Говорили, что с австрийкой он был знаком еще в те времена, когда это не запрещалось.

К сожалению, таких случаев, когда советским военнослужащим приходилось испытывать свою вынужденную неполноценность, было немало. Мне не раз еще приходилось с ними встречаться и краснеть перед австрийцами за тех ревнителей установленных порядков, которые крепко дискредитировали вчерашних освободителей и победителей в войне с фашизмом.

При всем этом нужно сказать, что австрийцы относились к русским с симпатией и уважением, и мы это чувствовали везде.

Безусловно, они понимали, в каком униженном положении вынуждены были находиться советские военнослужащие по сравнению с военнослужащими других стран.

Батальон, в котором мне предстояло служить, обслуживал все линии связи штаба ЦГВ. Большая часть офицеров и солдат батальона была разбросана по всей советской зоне оккупации в Австрии, а также в Венгрии. Люди находились на контрольно-испытательных пунктах (КИП) и контрольных телефонных постах (КТП).

Каждый участок, в целях профилактики и защиты от подслушивания контролировался путем обхода линейными надсмотрщиками.

Самым ответственным считался участок, в который входила “шахта Вены”. Она была составной частью международной телефонной станции Вены, куда подходили все кабели связи Австрии.

Все кабели подходили на станцию через т.н. кабельную шахту, попадая на кросс, где происходила коммутация связей. Именно кросс, как важнейший элемент станции, соглашением межсоюзных властей, был передан под охрану и контроль советской стороне.

Здесь проходили не только австрийские, но и военные связи союзников, то есть советские, американские, британские и французские.

Понятно, что это место находилось под усиленным вниманием не только советских властей.

Доступ на кросс был запрещен для всех, кроме двух австрийских механиков и наших связистов, дежуривших на кроссе.

Сама станция охранялась постом межсоюзного караула, который менялся раз в месяц.

После недельного ожидания мне приказали принять участок, который начинался в Венгрии и заканчивался “шахтой Вены”.

Следующую неделю я посвятил, приему участка и своего взвода, разбросанного на точках от города Шапрон в Венгрии до “шахты Вена”.

У входа на международную станцию, где теперь располагалась моя “шахта Вена”, меня встретил высокий солдат-американец, охраняющий вход в здание и отсалютовал, отдавая честь.

Старший лейтенант Юровский, у которого я принимал свое новое хозяйство служил в Австрии уже 4 года и горел желанием поскорее уехать домой в Союз.

Познакомив меня с личным составом, который жил здесь же на станции, и со всем остальным, что я должен был знать, и на что ушло 2 дня, Юровский в в порыве откровения, сказал мне, что ему не хватает одной только капли, что бы пойти ко дну. Наверное, этим он хотел сказать, каким опасным было это место, а, может, он имел в виду свои грехи, которые накопились за 4 года.

Была еще одна особенность этого моего нового поста. Мне еще предстояло сотрудничать с комендантом связи советской оккупационной зоны и отделом связи Советской Части Межсоюзного совета, преобразованного вскоре в Аппарат Верховного Комиссара СССР в Австрии. Я постепенно начинал понимать, какая ноша свалилась на меня.

Прежде всего, нужно было освоить кросс, а это значило и всю систему связи Австрии. Без этого было немыслимо нести ответственность за порученный участок.

На следующий день состоялось мое знакомство с комендантом связи советской зоны майором Сигидиненко.

Это был человек среднего роста, немного полноват, с умными, проницательными глазами. Его манера поведения, разговора, правильная, чуть ироничная речь, выдавали в нем человека высокой, культуры и вызывала симпатию.

Я уже слышал отзывы о нем, как о очень сильном специалисте, который прекрасно знал всю систему связи Австрии.

Комендатура связи находилась в этом же здании и занимала две большие комнаты. В одной из них находилась переводчица-австрийка, в другой — комендант. В комнате находились шкафы, набитые огромным количеством схем, кабель-планами и многим другим, характеризующим австрийскую систему связи.

Все это было собрано за несколько лет комендатурой связи, в которой тогда работало 16 офицеров и несколько переводчиков.

Майор пригласил меня сесть и приготовиться слушать. В этот день я узнал многое не только о связи, но и о политической обстановке в Австрии. Комендант рекомендовал быстрее осваивать хозяйство станции и быть готовым к поездкам на все австрийские объекты связи, где проходили наши военные связи.

Он поинтересовался, в какой мере я знаю немецкий, и рекомендовал совершенствовать его. Особенно хорошо нужно знать все технические термины, которые применяются в связи.

Работа моя обещала быть интересной и была связана с постоянными поездками по своему участку обслуживания линий связи, а это были сотни километров дорог по Австрии, Венгрии, на машине или на поезде.

В этих поездках я невольно знакомился со страной, где мне выпало служить.

До этого я успел уже увидеть многое. Это были украинские степи, где проходило мое детство, и Сибирь, где учился, Карпаты и Трансильванские Альпы, где воевал, но такой красивой страны видеть еще не приходилось.

Это была Альпийская горная страна, исключая ее восточную часть и узкую долину Дуная.

Дорога обычно петляла в горах, от зеленых долин поднималась к горным лесам, альпийским лугам и вновь спускалась в долину. Там виднелись маленькие деревушки, где обязательно торчал шпиль церквушки, а на склонах гор зеленели виноградники.

Зимой, когда в горах выпадал снег, дорога часто проходила по снежному коридору, прорубленному в снегу. Справа и слева снежная стена иногда достигала высоты двухэтажного дома. Когда дорога шла по открытому склону, внизу виднелись те же деревушки, занесенные снегом, но неизменно везде торчал все тот же церковный шпиль.

Австрия была не только красивой, но и благоустроенной, ухоженной страной, где постройки были столетней давности, где сохранились еще замки феодальных времен, где многие носили одежду, фасон которой не изменился и за сто лет. Здесь очень бережно относились к своей культуре и старине.

Удивительно быстро, за каких-нибудь два года, Австрия проделала путь от послевоенной разрухи до построения демократического государства с хорошо работающей экономикой, торговлей, транспортом.

За короткое время австрийцы успели создать такое изобилие товаров и продуктов, о котором в соседней Венгрии не могли и мечтать спустя многие годы.

Вся Австрия после окончания войны была союзниками разделена четыре зоны, одна из которых была советской.

Вена была красивым старинным городом с узкими улицами старого города и современными магистралями.

Она также была разделена на зоны, но границы между зонами были условны.

В 50 километрах южнее Вены лежит небольшой город Винер-Нойштадт, здесь находится второй мой объект — КИП, откуда линии связи идут в Венгрию и где находится часть моих людей.

Недалеко от КИП находится лагерь перемещенных лиц, обнесенный колючей проволокой и охраняемый караулом.

Там находятся те, кто был угнан на работу в Германию. Это граждане Советского Союза. Теперь, прежде чем вернуться на родину, они проходят проверку КГБ. В основном это женщины, некоторые с детьми.

Были и такие, кто не собирался домой, но которых КГБ находил и увозил домой помимо их воли.

В этот лагерь мои солдаты ходили смотреть советские фильмы, которые по субботам и воскресеньям крутили для лагерников.

Несколько раз бывал там и я. Запомнился случай, когда один мальчик плохо говорил по-русски. Мать объяснила, что попала в Италию, и там он рос. Поэтому говорит по-итальянски лучше.

Всем им предстояло 1-2 месяца ждать отправки на родину. Были и такие, которые ждали отправки на Колыму.

Пришло время моего первого отпуска. Считалось, очевидно, что служить в капиталистической стране невыносимо трудно, поэтому каждый офицер имел два отпуска в году, каждый по 45 суток.

Часть денежного довольствия мы получали в местной валюте, а остальные деньги шли на расчетную книжку. Таким образом, на отпуск собиралась приличная сумма денег.

В Австрии мы ходили без оружия, но в отпуск в Союз полагалось брать оружие.

С Вены до пограничной станции Чоп ходил веселый поезд, где не было проводников и не нужны были билеты. Ехали на нем только военнослужащие. Отпуск приходил быстро, еще раньше кончались деньги. И вот опять Чоп, проверка документов и тот же веселый поезд.

Справедливости ради нужно заметить, что в больших гарнизонах создавались условия для отдыха офицеров. Существовали дома офицеров, где шли советские фильмы, работали буфеты, танцзалы.

В Вене Дом офицеров занимал одно крыло дверца императора Франца- Иосифа.

Вся роскошь императорского дверца была здесь сохранена, и в залах царила обстановка красоты и богатства. Говорили, что в нашем танцзале когда-то танцевал сам Иоган Штраус.

Обычно в наши революционные праздники командование устраивало здесь пышные приемы для дипломатов, австрийских властей и командования союзных войск в Австрии.

На площади перед дворцом тогда радио объявляло: “Машину посла Франции к подъезду!” или “машину командующего американскими войсками к подъезду!”

Подъезжала машина американского генерала, на которой торчало 5 антенн. На скромных “Победах” подъезжали наши генералы.

За порядком в городе следили межсоюзные патрули-четверки. Их так называли потому, что в машине находилось четверо солдат: русский, американский, английский и французский. Они патрулировали улицы Вены.

Каждый месяц сменялись коменданты Вены и межсоюзные караулы. Смена комендантов сопровождалась торжественным парадом войск, в котором принимали участие по роте с каждой стороны, со своим оркестром. Посмотреть этот парад собиралось немало австрийцев.

Это было интересное зрелище, где каждая сторона стремилась показать себя с лучшей стороны.

Быстро пробегали какие-то жидкие французы. Французские музыканты подбрасывали кверху свои трубы и ловили их, не переставая в то же время играть.

Англичане за строем вели полкового козла. Всеобщее оживление вызывали шотландцы в юбках.

Американцы, все очень высокого роста, шли за огромным оркестром, который больше напоминал джаз.

После короткой паузы, где-то вдали раздавались звуки ударов сапог о мостовую, как будто шел великан. Все оживлялись и протискивались вперед, чтобы посмотреть на русских. Такого красивого строя, четкости, да и оркестра ни у кого не было. Первенство все отдавали русской роте.

Прошло несколько месяцев и, однажды, на совещании комбат объявил нам, что принято решение о формировании отдельной роты связи, которая будет прикрывать все связи севернее Вены.

Командиром роты был назначен майор Филатов, а меня назначили его заместителем.

Местом дислокации роты определили маленькую деревушку Блюмау. Месяц ушел на получении техники, автотранспорта и прием линии связи. “Шахта Вена” оставалась за ротой.

Самая северная наша точка — КИП “Загар” располагался в Аленштайге. Его называли австрийской Сибирью. Здесь, в горах, зима начиналась раньше и была суровой.

Говорили, что фельдмаршал Паулюс именно здесь готовил свою 6 армию к походу на Союз. Сам КИП размещался, в доме, где когда-то жил Паулюс.

Начальство требовало, моего постоянного присутствия на “шахте Вена”, и я все больше находился там.

Все объяснялось тем, что комендант связи зоны, майор Сигидиненко, выслуживший уже все установленные сроки пребывания в Австрии, очень хотел уехать домой, в Союз. До сих пор он не находил подходящего преемника, а теперь избрал меня на свое место.

Он считал, что достаточно будет нескольких месяцев, чтобы подготовить меня. Считалось, что офицер, который прибудет вместо Сигидиненко, потом будет выполнять его обязанности.

Каждый день мы с майором Сигидиненко отравлялись на машине в какой-нибудь район Австрии на австрийские узлы связи, через которые проходили наши связи.

На переговоры с австрийцами комендант приглашал и меня. Иногда во время переговоров, майор, когда замечал у переводчицы трудности с языком, сам переходил на немецкий.

Австрийцы были самого высокого мнения о Сигидиненко, и каждое его требование или пожелание выполнялось австрийской стороной беспрекословно.

Майор, который прибыл вместо Сигидиненко по замене, остался в управлении связи в Бадене, редко появляясь в комендатуре, и все дела здесь достались мне.

Таким образом, Вена стала местом моего постоянного пребывания.

Мне приходилось трудиться на двух фронтах: в качестве заместителя командира отдельной роты связи, на которой лежала задача обслуживания большей части боевых связей штаба центральной группы войск, и одновременно исполнять обязанности коменданта связи советской зоны оккупации в Австрии. Основная моя служба проходила в Вене, но приходилось бывать и в Блюмау, где базировалась рота и находилась ее команда.

Жизнь здесь была по провинциальному тихая. Основная часть личного состава была разбросана на КИП и телефонным точкам по всей советской зоне оккупации, а в роте находился сам командир и несколько штабных офицеров роты. Здесь сложился свой гарнизонный быт, в котором не была забыта и местная достопримечательность — гастхауз “У Розы”.

Закончив дела в роте, перед обедом командир приглашал меня на фиртель сухого. Все, кто уже долго служил в Австрии, пили только сухое. Это был основной напиток в Австрии, только его признавали австрийцы, и к нему приходили все офицеры.

Запрет на культурные развлечения многих толкал на выпивку, однако она, обычно, не переходила в пьянку.

“У Розы” был свой порядок. Можно было выпить, даже если в кармане было пусто. Это ценилось. Роза не знала фамилий своих клиентов, но все пользовались ее кредитом. Она вела свой журнал, где каждому давала кличку. Один именовался блондином, другой имел кличку доктор и т.п.

После получки все честно расплачивались с Розой. Такая вольность в Блюмау объяснялась тем, что сам опер КГБ, которого все окрестные хозяева гастхаузов звали Петро, ни дня не ходил трезвым. Все знали, кто он и позволяли ему пить бесплатно.

Другой достопримечательностью Блюмау был единственный магазин Шванцера, куда ходили за покупками. Хотя Шванцер торговал продуктами, у него можно было заказать любой товар: от велосипеда до пальто или костюма. Мы смеялись: “Как ты, торговец мясом, умудряешься привозить все, что тебе заказывают?” Для нас, граждан социалистического государства это было непостижимо.

Шванцер отвечал: “Когда вам понадобится ваш “МИГ”, я вам его достану”.

Наш Петро был не просто пьяницей. Недавно он отправил в 24 часа зам. по тылу соседнего батальона капитана Собакина.

Виной была жена бургомистра Мария. Это была довольно интересная женщина, которой нравились русские офицеры, все молодые крепкие парни и всегда холостяки.

На свою беду капитан Собакин познакомился с Марией в гастхаузе. В маленьком гарнизоне все много знают друг о друге.

Как-то капитан Собакин зашел к бургомистру домой, а следом за ним пришел Петро. Хотя приятель Марии сидел в шкафу, его китель, к сожалению, висел на спинке стула.

Сегодня, когда я в очередной раз приехал в Блюмау, меня встретил командир и повел меня сразу в гастхаус. Он выглядел озабоченным, и там поведал мне новую служебную тайну.

Он узнал, что нашего офицера с КИП “Брук”, лейтенанта Антошкина, КГБ собирается отправить через день, в 24 часа в Россию, за связь с австрийкой.

Мы знали Антошкина, как трудолюбивого и требовательного командира взвода, у которого на КИП всегда был порядок, связь на его участке работала бесперебойно.

Он уже долго служил за границей и считался примерным офицером. Было жаль терять его, но здесь правил бал КГБ. Помочь ему мы не могли, но решили по-офицерски, честно, сказать ему об этом.

В ответ мы получили приглашение отметить это печальное событие в ресторане в Вене.

Отказаться от приглашения, после нескольких лет совместной службы мы не смогли, и вечером оказались в дорогом ресторане, куда не ходили русские и о нем не знали наши оперы.

Мы были в военной форме и богатая публика, очевидно, впервые увидела здесь русских офицеров. Нам показалось, что на нас смотрят не очень дружелюбно, но нас это не заботило.

В разгар вечера случилось то, чего мы не ждали. Антошкин встал, подошел к дирижеру оркестра и что-то ему говорил, пока тот не закивал головой в знак согласия.

Мы думали, что Антошкин заказал что-то русское, перед дорогой. Но оркестр вдруг заиграл “цыганочку”, а наш Антошкин вышел на площадку для танцев.

Мы ждали конфуза и корили себя за то, что пришли. Но что-нибудь сделать уже было поздно.

Антошкин начал танцевать под ироничные и удивленные взгляды публики, не привыкшей к таким экстравагантным поступкам.

Неожиданно, мы увидели танец профессионала высокого класса. Мы увидели артиста, и им был наш Антошкин.

Когда танец закончился, публика была в восторге. Атмосфера в зале в корне переменилась.

Все улыбались, подымали в нашу честь бокалы. Некоторые подходили, чтобы сказать нам добрые слова. Мы чувствовали себя героями вечера.

Все испортил командир. Он тоже встал и подошел к дирижеру оркестра. Он долго что-то говорил ему. Я не знал за ним никакого таланта и ждал что будет.

Наконец оркестр заиграл арию из опереты. У рояля в театральной позе застыл командир.

Он запел: “Цветок душистый прерий...”. Нет, он не запел. Он издавал звуки, которые мог издавать ишак или козел, да при этом он и жутко фальшивил, сбивался и начинал петь снова. Потом он раскланялся перед публикой и ушел.

Восторг публики продолжался. Наверное, они видели в этом русскую шутку.

Мы уходили героями, и нас сопровождал сам хозяин ресторана. Вспоминая этот случай, я, в оправдание нашей несерьезности, могу только сказать, что мы были молоды.

Спокойная наша жизнь однажды была нарушена. Линейные надсмотрщики докладывали с линии, что ими обнаружено в районе Швехат замаскированное подключение к линии.

Им было приказано устроить засаду и ждать. Через несколько часов вблизи появилось два человека. Один из них направился к яме, где была спрятана аппаратура. Другой держался в стороне. Задержать удалось только одного. Он оказался британским разведчиком. По этой линии поддерживалась связь штаба группы войск с генеральным штабом в Москве. Связь поддерживалась с помощью защищенной от подслушивания системы высокочастотной связи, очень надежной, и вряд ли это подключение могло что-то дать британской разведке.

Со временем произошел еще один случай подслушивания.

Кабель № 503 проходил в Вене по границе между советской и французской зонами. При помощи измерений было обнаружено подключение к кабелю. Подключение привело к винной лавке, принадлежавшей англичанину.

В этом кабеле не было боевых связей. Возможность подслушивания на нем нами была предусмотрена заранее.

Эти случаи показали, что разведка других стран продолжает активно работать. С британской мы столкнулись дважды.

Пришел приказ о создании системы ПВО в Австрии. Это случилось после того, как один поляк перелетел на самолете в английскую зону.

Я включен в состав комиссии от управления связи штаба группы войск. Мы должны выбрать позиции для радиолокаторов.

На картах намечены возможные места для таких позиций. Мы выезжаем на нескольких “виллисах”. Предстоят ночевки в отелях. Охотники берут с собой ружья, другие берут спиннинги для ловли рыбы. Нам предстоит объехать всю советскую зону оккупации, в основном ее альпийскую часть, так, как радиолокаторы должны стоять на возвышенностях. Чем выше, тем больше радиус действия радиолокатора.

Первый ужин в маленьком альпийском отеле. Немецким никто не владеет, и мне приходится добровольно возложить на себя обязанности переводчика. В отеле нам еще не приходилось бывать, ввиду запрета на общение с австрийцами, но наша задача делает для нас исключение.

Хозяин предлагает на ночь выставить наши сапоги за дверь. Я перевожу это предложение и объясняю, что их почистят.

Опыт прожитой жизни оказался сильнее. Никто не согласился. Боятся, что сопрут.

Я оставил свои и утром одел сверкающие, вызывая завистливые взгляды полковников, отмывающих и очищающих грязь со своих сапог.

Запомнилась еще одна ночевка в отеле, недалеко от демаркационной линии, за которой находилась английская зона.

Словоохотливый хозяин рассказал, что за нашим столом когда-то сидел сам командующий Центральной группой войск. Он тоже, как и мы, заказал шницель и заплатил 100 шилингов, отказавшись от сдачи, хотя шницель стоил всего 5 шиллингов.

Я спросил, по какому поводу хозяину досталась такая честь. И тут он рассказал, что в деревне произошло ЧП.

Двое русских солдат из полевого караула пришли на танцы, для танцев использовался подвал с решетками на окнах. Возникла драка из-за девушки и русские ушли, но скоро возвратились с автоматами. Открыв огонь, они убили 26 человек и ушли в английскую зону. Когда хмель перестал действовать, они сами возвратились и сдались.

Где-то я уже слышал об этом ЧП, но не думал, что придется побывать там, где это случилось.

Возможно, это был самый тяжелый случай ЧП, случившийся в оккупационных войсках за все время их пребывания в Австрии. Тогда два пьяных солдата из полевого караула, в подвальном танцзале застрелили 26 австрийцев в результате ссоры.

Отношения с австрийцами всегда у нас были очень дружественные, и конфликтов почти никогда не бывало.

Однако бывали неприятности другого рода. Случались перебежчики в другие зоны. Тогда по тревоге высылались патрули, перекрывались дороги Иногда беглецов ловили. Одного из них возвратили в богажнике автомобиля. . А однажды к американцам сбежал начфин с деньгами. Американцы его возвратили, объяснив, что в Америке хватает своих гангстеров. Наверное, это был единственный случай возвращения перебежчика американцами.

Наша поездка длилась почти две недели и запомнилась надолго. На выбранных позициях вскоре были организованы радиотехнические посты ПВО, которые обслуживал вновь сформированный батальон ПВО.

Чем больше мы узнавали Австрию, тем больше нам нравилась эта красивая альпийская страна.

Вена — красивый город со старинной архитектурой застройки, дворцами, парками, театрами и кинотеатрами, многочисленными ресторанами, кафе, гастхаузами жил своей, недоступной для нас жизнью.

Запреты и огромная армия оперов следила за чистотой идеологии и оберегала своих советских земляков от буржуазных или западных соблазнов. Для слежки за военнослужащими привлекались и австрийцы. В одном гастхаузе я видел объявление: “При появлении в гастхаузе советских военнослужащих просьба сообщать в комендатуру по тел. №...”.

Помню, как-то раз, я, вдвоем с девушкой, зашли в ресторан пообедать. Официант, заметив, что мы говорим по-русски, сказал нам: “Комендант 2 района (советского) запретил обслуживать русских”.

Было стыдно уходить, но прибытие патруля комендатуры было бы еще хуже. С тех пор в общественных местах мы или молчали или говорили по-немецки.

Попал я впросак и тогда, когда хотел взять напрокат яхту. В другой раз , в гражданской форме, обращаясь на немецком языке, я все же взял яхту.Применявшаяся практика недозволенности дискредитировала советскую систему, и все это выглядело, как недоверие к собственным офицерам и солдатам.

“Запретный плод сладок” — говорит русская пословица. И здесь, в Австрии, люди находили способы обходить установленные запреты.

Это был большой риск. Простаки, неосторожные или неопытные быстро попадались и в 24 часа высылались на родину.

Но родился и опыт конспирации, который заключался в том, что нужно было одеваться по австрийской моде, а это было не просто, ибо, когда у нас в стране носили клеш, здесь носили дудочки. Нужно было помнить о языке, который мог быть врагом твоим, не ходить в те места, в которых можно было наткнуться на опера. Нужно было иметь опыт.

В Вене границы между зонами были условными, но вести слежку в других зонах оперы остерегались. Мы знали, где они бывают и не ходили в эти места.

И все же, однажды, мы наткнулись на них.

Дело было нехитрое. Идя в Дом офицеров, мы обычно сокращали путь, идя через французскую зону.

Увидев по пути кафе, решили тут поужинать. Кафе пустовало, и только в одном месте спиной к нам сидело трое мужчин и трое женщин, как мы поняли, проституток.

Мужчины, которых мы принимали за австрийцев, вели себя свободно, давая своим рукам слишком большую волю.

Один из них, обернувшись, увидел нас и, оставив свою даму, двинулся к нам. Проходя мимо, он сказал: “Вы работаете, мы работаем, уходите!” Это прозвучало с грузинским акцентом и могло бы показаться смешным. Но нам было не до смеха. Мы знали, что оперы знают каждого из нас в лицо. После мы ждали неприятностей, но ничего не случилось. Очевидно, оперы решили смолчать.

После нового года в Вене наступает период балов. Они называют это фашингом.

Вена вся разукрашена огнями. Ярко горят на улицах многочисленные украшенные витрины. Их свет освещает улицу, делая ненужными фонари.

С моей спутницей мы медленно бредем по Рингу. На душе у нас легко и празднично. Мы просто гуляем без определенного плана на вечер. В вопросах конспирации мы уже достаточно опытные. Моя спутница в совершенстве владеет немецким. Кое-что смыслю в нем и я. Мы хорошо знаем, куда идти опасно.

Идущие впереди парочки австрийцев направляются в парк и исчезают за неприметной дверью “Курзала”. Эта дверь не ведет в ресторан. В него мы не пошли бы, это было бы опасно.

Любопытство ведет нас за ними. Ярко совещенный вестибюль, куда мы вошли, наполнен людьми. К нам подходят и предлагают раздеться.

Большинство женщин в длинных бальных платьях. Догадываемся, что здесь чей-то вечер.

Позже мы узнаем, что вечер организован Главным полицейским управлением Вены и нас окружают полицейские чины разных рангов.

Определенно здесь нет наших оперов, но нужно, что бы и хозяева не узнали кто мы.

Откуда-то повеяло ветерком романтики и приключения. Вечер удался на славу. В нескольких залах стояли столики, где можно было выпить и закусить, на эстраде выступали европейские знаменитости.

Но главным событием для нас был венский вальс, который начинал вечер танцев. В огромном зале играл джаз-оркестр. Мужчины в смокингах, женщины в красивых длинных платьях выстроились парами. Мы увидели, как танцуют венский вальс в Вене.

Сегодня ко мне в кабинет зачастили австрийские инженеры. Они решали технические вопросы, где требовалось участие коменданта связи. При этом они как-то любопытно смотрели на меня. Потом зашла переводчица Фрида и, помявшись, сказала: “Говорят, товарищ Сталин болен. Вы ничего не знаете?”

Я ничего об этом не слышал. Второй раз она зашла и сказала: “Говорят товарищ Сталин умер! Об этом пишут все наши газеты!”

В это невозможно было поверить, это казалось невозможным. Все же я послал Фриду за газетами. Там говорилось, что Сталин умер. Лишь через несколько дней мы официально узнали об этом.

Я получил от начальника связи ЦГВ задание закупить на 1 миллион шиллингов оборудование для строящегося объекта связи. Оплата шла в счет репараций, которые платила нам Австрия.

Конечно, я обратился в УСИА (управление советским имуществом в Австрии). После длительных проволочек мне сообщили, что оборудование по представленному мною списку будет стоить 1,5 миллиона. Но я уже имел согласие поставить оборудование австрийскими фирмами за 950.000 шиллингов.

Как патриот своей страны я хотел, чтобы выгодную сделку получили советские предприятия и, потому, не поленился съездить к начальству УСИА и узнать, почему цена такая высокая по сравнению с австрийскими фирмами.

Мне объяснили, что у нас существуют большие накладные расходы и. в этом все дело.

Конечно, оборудование я заказал австрийцам, но при этом получил урок не в пользу советской экономики.

Неоднократно мне приходилось видеть, как экономно и эффективно работают австрийские предприятия, как легко они идут навстречу интересам покупателя и как быстро они решают все вопросы.

Сегодня ко мне обратилась переводчица Фрида. Она сказала, что капитан Бочкарев из Санкт-Пельтена с австрийкой-переводчицей Еленой ездили на демаркационную линию, где Бочкарев встречался с английским офицером. Кто ей об этом сказал, Фрида не сказала.

Я знал, что Бочкарев был помощником начальника связи дивизии по радио. Мне приходилось иногда решать вопросы связи для этой дивизии, когда капитан обращался ко мне за помощью.

Не верилось, что он мог так поступить. Зачем ему было ездить на демаркацию, если рядом была Вена, где англичан было полно Подумав, я решил, что это КГБ проверяет меня.

Доложив по команде, я ждал развития событий. Время показало, что я не ошибся. Капитан Бочкарев продолжал работать на своем месте и дальше.

Однако, со временем, в нашей жизни стали наступать перемены. Мы получили странный приказ. В нем говорилось, что отныне нам разрешается общение с австрийцами, посещение кинотеатров и даже увеселительных учреждений. Солдаты получили право на увольнительные в город. Было разрешено проживание семей в Австрии при наличии жилплощади.

Никто не поверил в подлинность приказа, хотя он пришел секретной почтой. Командир срочно стал звонить в штаб и докладывать о получении провокационного приказа.

Оказалось, что приказ подлинный. Это было что-то подобное революции. Но это уже было одним из последствий и перемен, связанных со смертью Сталина. Ко всему нам разрешалось проводить отпуск без выезда в Союз.

Я получил новое назначение. Батальон связи, который обслуживал Аппарат Верховного комиссара по делам Австрии (комиссаром был командующий ЦГВ) расформировывался, а на его месте создавался узел связи. Начальником узла связи был назначен я.

Узел связи состоял из телеграфной станции, нескольких ручных телефонных станций и нескольких АТС. Пункт сбора донесений узла имел парк машин, которые обеспечивали фельдъегерскую связь.

Теперь мне предстояло работать в среде дипломатов, из которых состоял аппарат Верховного комиссара.

Аппарат занимал два роскошных венских отеля на Ринге, рядом с таким же американским учреждением, которое поселилось в отеле “Бристоль”.

В “Империале” находились наши служебные помещения, а в “Гранд-Отеле” жили дипломаты.

Жить в таких роскошных условиях ни мне, ни моим товарищам еще не приходилось. Новая работа была интересной и продолжалась до подписания Молотовым мирного договора с Австрией.

Аппарат Верховного комиссара преобразовывался в посольство, а войска ЦГВ покидали Австрию и возвращались на родину.

Мне было поручено продублировать по венской междугородной станции донесение в генеральный штаб о свертывании узла связи ЦГВ и прекращении проводной связи из Бадена, где находился штаб.

Во Львове, в штабе ПРИКВО мне предстояло получить назначение и отправиться к новому месту службы.

Давно закончилась война. Это была самаю большая война по своим масштабам, потерям, жестокостям,

В этой войне наш народ проявил массовый героизм и самопожертвование. Последствия войны были тяжелыми. Были разрушены тысячи городов и населенных пунктов. Война закончилась победой, и цена этой победы очень велика. Давайте не забудем, что враг был у стен Москвы и дошел до Волги. До сих пор мы не знаем причины наших неудач в начальный период войны.

Наша армия освободила страну и закончила войну разгромом противника на его территории.

Никогда не забыть, как встречали нас в освожденной Восточной Европе. Люди видели в нас освободителей и благодарили нас, а мы, покидая эти страны, немного гордились собой.

Наверное, каждое историческое событие нужно изучать, извлекать урок. Такая задача стоит перед каждым обществом.

По разным причинам эта задача у нас полностью не была решена. Конечно, приятно говорить о победе. Но были и поражения, были неудачи. Дорога к победе была трудной и кровавой. Она не была легкой.

Больше всех о войне могли бы рассаказать наши военоначальники, но им не дали сказать всю правду. Уходят последние ее участники и свидетели, а вся правда так и не сказана и рассказать о ней уже некому.

Я не историк, не писатель, я один из массы фронтовых офицеров, которые может быть не совершили героических подвигов, но не жалея своей жизни трудились на фронте, приближая День Победы. Я пишу то, что видел своими глазами, что пережил. Все это было.

Пять лет после войны мне пришлось прослужить в Австрии. Этот период для нас не прошел бесследно. Мы увидели развитую демократическую страну с обществом, которое умело бороться за свое благополучие, за свои права и власть чутко прислушивалась к общественному мнению.

Здесь хранили и уважали культурные ценности, старину и творили прогресс.Здесь не было запретов и царил порядок Здесь умели трудиться и развлекаться.

Доброжелательный и весесый народ Австрии, навсегда остался в нашем сердце. Мы возвращались домой с надеждой, что когда ни будь и у нас настанет светлый день, который подарит нам радость и благополучие, подобное тому, которое мы увидели, и которое осталось в этой маленькой альпийской стране.